— А потом, — я прибавил, дополняя рассказ, — какой-нибудь спортсмен вонзает холодный штык тебе в беззащитный живот. Вы понимаете, что происходит тогда? — Я стал невозмутим, расчетливо-вкрадчив. — Внутренности состоят из нежной ткани; когда, например, вы съедаете что-нибудь неудобоваримое, вам становится больно. А теперь представьте-ка, что происходит в животе, когда туда вонзается холодное стальное острие. Оно не просто рассекает кишки; оно выпускает их наружу. Представьте себе это. И тогда вы поймете особенную интонацию его последнего крика: «Аллах!»
— Ах, ты отвратителен!
— Это жестоко! жестоко! — повторяла тетя.
— Да, для вас, которые желают войн «респектабельных», войн с хорошим вкусом, где-нибудь подальше, во дворе, но, пожалуйста, не на моем ковре в гостиной! Тогда как мне кажется, что солдаты должны начинать войну у себя дома, с гражданского населения, делая упор на пожилых дам.
— Довольно, — приказала тетя.
— Нет уж, я не позволю вам ускользнуть, получив неполную картину. Аллах, значит. Что там с вашим сыном во Фландрии?
— О, с ним все в порядке. Кроме того, война уже завершилась.
— М-м… подождемте-ка пару дней.
Я был возбужден. Но я знал, что для полного эффекта ты должен во время своей проповеди оставаться спокойным, давать страстям просеиваться сквозь фразы. Когда я обуян праведным гневом, я даю ему накопиться, торможу его, а потом разрешаю ему излиться в холодных, язвительных, внешне бесстрастных выражениях. Я обуздываю свой гнев, чтобы он выполнил работу обвинителя. Любезно повернувшись к ней, я устремил на тетю пронзительный проповеднический взор.
— Что на войне самое ужасное? На войне мужские нервы сдают, и мужчин после этого предают военному трибуналу за то, что их нервы сдали — дезертировали, — и мужчин приговаривают к расстрелу как дезертиров, за трусость. И единственными судьями становятся их старшие офицеры, которые не отважились разузнать о деле получше. И отчего бы это, — продолжал я, избегая смотреть на тетю Терезу, в чьих глазах появилось некое выражение, — разные тыловые, в особенности женщины, и особенно старые женщины, отличаются наиболее преступным поведением в этом глупом деле прославления войны? Почему у них более злобные намерения и менее широкий кругозор, чем у их сыновей, сидящих в окопах?
Тетя Тереза закрыла глаза со слабым вздохом, словно показывая, что слушать мои нескончаемые речи — слишком большая нагрузка для ее деликатного здоровья.
А я продолжал:
— Помню одну гостиницу в Брайтоне, где я жил две недели, прежде чем присоединиться к своей части и принять участие в военных действиях. Неизбежные пожилые дамы со своими кошками были там, несомненно, самое худшее. Все их разговоры сводились к кровопролитию. Они требовали истребления всей немецкой расы; меньшим, по их словам, они не удовлетворятся. Они горели желанием обезглавить всех немецких младенцев своими собственными руками из чистого, как они говорили, удовольствия, которое это им доставит. Это, утверждали они, не человеческие дети, это твари. Такова была услуга, которую они хотели оказать своей стране и всему человечеству в целом. Они имели право продемонстрировать свой патриотизм. Вынужден признаться, меня не на шутку потрясло это проявление запоздалой иродовой жестокости в старых, слабеющих женщинах. Именно об этом, вежливо, я им и сказал, и они обвинили меня в прогерманских симпатиях. Они обнаружили неприятные вещи, которые можно сотворить с моей фамилией и которые до этого ускользнули от их внимания, — серьезный недосмотр. Опасность для Государства. Диаболох — что, черт возьми, это за имя такое? Одна из них зашла настолько далеко, что узрела в нем — нет, точно узрела — явный оттенок, скажем так, чего-то дьявольского, за чем нужно приглядеть. Они толковали о цементных площадках, замаскированных под теннисные корты, которые подготовлены немецкими шпионами в разных местах Англии для германских тяжелых орудий, и в том же духе — обо мне. «Почему бы вам, — произнесла одна дама, особенно древний экземпляр своего пола, — вместо того, чтобы бренчать на пианино, не отправиться сражаться за свое отечество?» «Умереть? — спросил я в ответ. — Чтобы вы жили? Одной этой мысли достаточно, чтобы немедленно капитулировать». В тех странах, которые участвовали в войне, — продолжал я, потому что тетя, у которой захватило дух от моих обвинений, просто не имела слов, чтобы меня перебить, — до сих пор есть тенденция среди тех, кто потерял родственников на войне, успокаивать себя тем, что их родные пали за нечто благородное и стоящее, то, что некоторым образом перекрывает трагедию их смерти — чуть ли не оправдывает ее. Вредное заблуждение! Их погибшие — это жертвы, не более и не менее, жертвы глупости тех зрелых мужей, которые, ввергнув мир в нелепую войну, теперь строят памятники, чтобы с нею расквитаться. Будь я Неизвестным Солдатом, я отказался бы лежать под этим куском тяжелого мрамора; мой призрак поднялся бы и сказал им: оставьте свои треклятые монументы и поучитесь уму-разуму! Христос умер 1918 лет назад, а вы все так же глупы, как и тогда.