Я ехал последним и думал: «Хорошо бы ускользнуть от них и уехать одному».
После бегов пони был праздничный ужин и танцы, мы танцевали в запруженной народом зале и затем поехали обратно в гостиницу сквозь влажную тяжелую весеннюю пекинскую ночь. Мне словно подарили, насовсем подарили эту жизнь, словно мое «я» было следствием этого дара, словно весь мир был не сам по себе, а через меня. Почему же тогда я задавался вопросами? Почему я вечно задаюсь вопросами? В этом был некий смысл. Но какой смысл, если черная смерть стирает все? Значит, смысл в этом, скрытое значение. И если смерть — вечное молчание, значит, это молчание значительно. Мне казалось, что все — смерть и все прочее — все — в жизни; и если я дрожу от волнения, охвачен страхом, возношу молитву, нервы мои каким-то образом сращены со всем миром: они словно струны музыкального инструмента, отзывающиеся на некую слабую, незнакомую музыку; и даже сейчас, едучи в паукообразной коляске мимо роскошных представительств над тихими, источающими необычный запах каналами, в чью зеркально-черную воду смотрит на собственный угрюмый вид ночная листва, а на воде и на деревьях пляшут желтые фонари, я чувствовал себя путешественником, для которого эти фонари и тени загадочны и странны, но не страннее тех теней, что возникали передо мной, когда я, световая частица, перед тем, как упасть, пересекал пространство, — видел планету, свирепый факел, зажженный — на чьем алтаре? какого солнца?
Назавтра нас ожидал приятный сюрприз: приехал Берлинский филармонический оркестр с фрагментами из Вагнера. Музыкантам устроили оглушительную овацию, и те под самый занавес, в качестве десерта, сыграли увертюру к «Тангейзеру». Мне казалось, что меня разорвет. Это было так роскошно, так мощно, так невыразимо-великолепно и величественно. Казалось, душа становится на цыпочки! Музыка — я чувствовал, что эта музыка была сама жизнь, эта музыка понимала то, что ни слова, ни мысли не в силах передать. Она пробуждала отклики, затрагивала сердечные струны. О Музыка, где ты познала свою тайну?
Бедная старая тетя Тереза, думал я. Бедный старый дядюшка! Бедные старые все…
Я столкнулся с выходящим дядей Эммануилом, он был красен, глаза его горели от восторга.
— Клянусь Богом, — проговорил он, — это было изумительно. Надо, чтобы Вагнера играли немцы. Я пришел в такой восторг и возбуждение, что чуть не заплакал.
Я чувствовал, что мы с ним братья, вообще все мужчины между собой братья, и все рождены для великих дел!
Поскольку отплытие «Носорога» все откладывалось, мы задержались в Пекине еще на несколько дней. Сибирь — как мы прочли в газетах — была уже красной и краснела все больше. Чита оставалась одним большим белым островом в красном море, и туда (и в Китай) стекались все обломки реакции. Пекин впитывал больше того, что мог вместить. Белые генералы, обанкротившиеся министры, специалисты по государственным переворотам, неудачники, разнообразные ничтожества сделали это место своей штаб-квартирой. Мы встретили многих старых друзей. Внезапно, довольно неожиданно, мы столкнулись с генералом Пше-Пше.
— Ваше превосходительство! — приветствовал я его. — Мы думали, вас давно повесили!
— Но не раньше, чем я чуточку повешал, — отвечал он с усталой улыбкой. — А как вы поживаете? — повернулся он к тете Терезе и провел своими колючими усами по ее бледной, унизанной перстнями руке.
Кажется, в Харбине дела обстояли худо. Красные бандиты отобрали у него город — и теперь с населением может случиться все, что угодно. Все, что угодно! Он сам посчитал самым умным покинуть город инкогнито, ночью. Анархисты и сторонники разрушения орудуют по всему миру. Единственная надежда, вынужден он сказать, в мистере Черчилле. Но у этого доблестного государственного мужа есть враги даже в собственной стране.
Он говорил, а я смотрел на него. Как он вообще ухитрился выбиться в генералы — один Бог знает! Наиболее вероятным объяснением было то, что он сам себя произвел в этот чин, — в интересах отечества. Пше-Пше, как я потом узнал, прихватил с собой несколько золотых слитков из государственного казначейства, считая нужным вырвать их из рук негодяев, его противников. Теперь он жил вместе с семьей в лучшем пекинском отеле. Он опекал нищих. «Деньги, — повторил он несколько раз, — не в счет». На вопрос, каковы его планы на будущее, он ответил, что едет в Чиньтао подлечиться и отдохнуть, а заодно подождать, когда вновь взойдет политическая звезда мистера Черчилля, и наступит тот День, когда фонарные столбы Харбина будут украшены трупами бандитов; ибо в цивилизованном обществе закон и порядок — прежде всего. Итак, он оставался верным прошлому. Но России уже не быть слепком с его рухнувших мечтаний. Он был грустен, неразговорчив, разочарован судьбой; и все обходил в разговоре те смерти, которым был причиной. В поезде — он отбыл вместе с нами — генерал рассказал, что незадолго до его отъезда из Харбина пришла весть, что доктор Мергатройд был схвачен его врагами-большевиками в Омске. И, если не брать во внимание человеческий фактор, всем показалось, что ситуация не лишена юмора. Но мы были уверены, что когда-нибудь в каком-нибудь безопасном месте все равно объявится этот старик в мужицкой одежде с зажатым в зубах карандашом и исписанными листами в руках, быть может, немного помудревший, а, может, и нет, — и, в конце концов, издаст книгу.