— Этот идиот! — заметил русский. — Представьте, как он командует корпусом!
— Все генералы — балбесы.
Генерал глянул на меня с лютой проницательностью, словно решая, обидеться или нет. Он прошел пару шагов. А потом вернулся, решив оскорбиться.
— Убирайтесь! — крикнул он и топнул ногой.
— Сами убирайтесь.
Он подождал немного, исходя яростью, а потом сказал:
— В таком случае уйду я, вы, йоркширская свинья!
— Скатертью дорога!
Я удалился с тяжелым сердцем: зачем я оскорбил его? Бедняге было совсем не сладко среди нас. Мучаясь угрызениями совести, я пошел его искать, чтобы принести свои извинения, и тут, обходя рубку, увидел, что он шаркает своими парусиновыми туфлями навстречу.
— Простите, простите мою грубость, — начал он, пропуская мимо ушей мои извинения. — Я чувствую себя здесь пойманным вдовушку зверем — один в толпе врагов. Все смотрят с подозрением. Этот ваш идиот-генерал следует за мной по пятам. Я не могу даже в каюту к себе спуститься, чтобы он не сел мне на хвост. Все говорят, шушукаются, все указывают на меня пальцами. Мне не разрешают спуститься на берег, чтобы купить открытку; на меня спустили всех секретных агентов на свете. Я… я… я… мои нервы совсем расстроены. Простите меня, друг мой, прошу вас.
Он протянул мне руку.
Я поспешил с ответными извинениями, и мы вновь стали друзьями.
— Я слыхал, — сказал он, — что Наташе совсем плохо. Только что видел медсестру. Она встревожена. К тому же у нас может кончиться уголь, в каковом случае мы должны будем дрейфовать до Бомбея. Кажется, сегодня капитан устраивает совещание по этому вопросу.
Наутро Наташе полегчало. Сразу после обеда я отправился к ней. Войдя в лазарет, я увидел судового хирурга — смуглого аргентинца, — увивающегося вокруг красивой медсестры. Он приглядел ее с самого отплытия из Шанхая. И вот, наконец, выдалась возможность.
— Ну так, сестра, — говорил он, — давайте посовещаемся.
Чем они немедленно и занялись, он — взяв ее под руку, и сидя почти вплотную, у Наташиной койки, он весело спросил:
— Ну-с, как вы думаете, сестра, что такое с ней, черт подери, случилось?
Та задумалась и ответила:
— Не понимаю.
Они не слышали моих шагов и немного покраснели при моем появлении. В каюте было душно: пахло дезинфицирующими средствами. Наташа, казавшаяся совсем маленькой в своей полосатой фланелевой рубашке, взглянула на меня и вздернула тонкую бровь: — А, мистер Жорж!
Судовой хирург поставил ей диагноз легкого солнечного удара, лекарством от которого был полный покой и особая диета, ибо девочка была очень больна и не могла есть.
— Ну, Наташа, что с тобой такое?
— Риматизм, — отвечала она со вздохом.
Я стоял и смотрел на нее, не зная, что делать. Когда нас оставили вдвоем, она показала мне жестом присесть на кровать.
Я взял ее теплую, мокрую от пота руку, дотронулся до тонких пальцев.
— Не будет маскарада! — сказала она. — Не будет из-за меня!
— Нет. Никто не хочет его устраивать без тебя. Его отложили на неделю, пока ты не выздоровеешь.
— Ох, надо же! На неделю! Да я завтра буду на ногах… — И она вздохнула.
— Что такое?
— Голова болит, — проговорила она, морща брови. — Голова болит. Гарри не сломал мою куклу? — спросила она вдруг.
— Нет, я слежу за этим.
— Пусть Норкинс с ней играет. Но скажи Гарри, чтобы он к ней не притрагивался, а то он ее сломает — а она моя.
— Если он к ней притронется, я притронусь к нему.
— Ги-ги-ги! — засмеялась она своим заливистым смехом, потом сказала:
— Ты когда-нибудь видел принцессу Мэри?
Я признался, что не видел.
— Подай мне, пожалуйста, ту газету.
Я перегнулся через нее и подал ей.
— Что ты ищешь?
— Подожди.
Она видела фотографию принцессы Мэри в «График» и влюбилась в нее. Сейчас она нашла ту страницу.
— Вот, смотри! Ой, так красивая! Так прелесть — принцесса Мэри!
— Когда мы прибудем в Лондон, — сказал я, — ты ее увидишь.
— Лондон. Что означать Лондон? Как попасть в Лондон?
— Мы обязательно туда попадем. Это большой город, где много автобусов, поездов метро, движущихся лестниц и всякого другого, тебе нужно только встать на них, и они поднимут тебя наверх… наверх, прямо на улицу.
— Это там можно попасть к королю и… его жене? — поинтересовалась она.
— О да. Я отведу тебя, когда мы будем там.
— Ох, надо же! — и она вся залилась смехом. Приподнявшись, она прижалась ко мне своей теплой полосатой фланелевой рубашкой.
— Ты мой дядя, я тебя люблю. Ты мой папа, когда папа уходит… ты мой папочка. — И тут же, сморщив брови: — Голова болит. Ой, болит!