Он сильно волновался, его чахлые длинноватые желтые усики непрерывно подергивались. Рядом с ним стояла его жена, смятая, готовая упасть в обморок, как будто на этот раз сама Судьба наступила на нее. Мой разум упорно отказывался верить в то, что происходило, в категоричность смерти, пока я не передразнил свой разум, отказавшись поверить в то, что она мертва, хотя стоял над ее телом. Такое может происходить в книгах или в кошмарах или в жизни других, но не в моей. Утро было безоблачное, стояла невероятная влажная духота, палубы были полны громких, равнодушных людей, и я подумал, что страданиям и смерти место среди зимних ветров и холодов, осенних промозглости и дремоты, но не летом — только не летом! Какие-то любопытные глазели, свешиваясь с верхней палубы. Я заметил русского генерала. Его собственная трагедия сошла на нет, и он стоял, расставив ноги, нечесаный, выделяющийся из толпы неухоженностью и неотесанностью, движимый, похоже, одним лишь любопытством.
Капеллан (похожий на лошадь) отправлял службу, поручая тело глубинам, и тут Гарри громко прошептал на ухо матери:
— Флаг совсем завернулся.
— Ш-ш! Стой молча! — одернула его тетя Молли.
— Почему это?
— Потому что мы все сожалеем.
— Нет уж! Я рад.
— Гарри! — И он отвесила ему подзатыльник.
— Она меня пинала, — горестно завопил он.
— Гарри!
— Но она меня пинала!
Шлеп! — последовала новая затрещина — и хорошая. (Почему всегда по голове?)
— Оу-у! A-а! Воу-у! — взвыл Гарри, издавая вопль, несоразмеримый с полученной затрещиной, — чтобы произвести впечатление на зрителей и вызвать их симпатию. Капитан Негодяев поморщился и повернулся к нему. Как будто висевших в воздухе страданий было недостаточно, чтобы принять еще и этот пронзительный неподобающий вопль маленького существа!
— Гарри, прекрати! Немедленно прекрати!
— Дети не должны такое видеть! — закричала Берта. — Они не понимают! Они не должны понимать!
Мы вернулись мыслями к родителям, стоящих под тропическим солнцем и не отрывающих глаз от их маленькой дочери, готовой вот-вот навеки скрыться с их глаз. Море было покрыто крупной рябью. Над ним с криками носились чайки. И я подумал, что если сейчас они попросят последний раз взглянуть на нее, капитан этого не позволит. Их ребенок перестал быть их ребенком, вдруг к нему стало не приступить. И они сожалели о том, что уже не могут сказать ей того, что нужно было сказать, и не осознавали всей правды — что она уже забыла даже то, что они ей говорили. Берта со слезами на глазах пробормотала:
— Pauvre petite.
Я не могу читать в сердцах моряков; но дядя Том, серьезный, строгий, величественный, с непокрытой головой и с полным осознанием своего долга стоял рядом с доской, и в его осанке сквозило это любопытное высокомерное подобострастие, присущее старым потомственным английским слугам. Вот с таким видом оксфордские бойскауты прислуживают в главном зале в воскресный вечер у «высокого стола». С доски сняли кусок рельса. Корабль почти остановился; почти неощутимо покачивался он на поверхности глубокого-преглубокого, плещущего волнами моря. Доска повисла на канатах, как качели: по бокам стояли два моряка — дядя Том и другой, помоложе. Внизу брезжил Индийский океан, потягиваясь всеми пенными лапами, точно огромный кот. Гладкий зеленоглазый котик-мурлыка — но коварный, ненадежный.
Они взялись за канаты — дядя Том и молодой. Капитан Негодяев и Берта удерживали мать. Та была бледна, бела, как тесто, была ужасна. Быстро спустили флаг. Раскачали доску — сначала к нам, а потом в море. Наташино тело соскользнуло вниз и, описав дугу, с плеском погрузилось в воду. Пара секунд — и оно исчезло в пенных волнах.