Самый смешной курьез с точки зрения нашей темы заметил в сборнике «Душа России» И. В. Шкловский (Дионео), автор помещенного в нем очерка, который составляет тайный диссонанс тону книги, — это чукотская легенда об истреблении «бородатыми завоевателями» полярного племени кангиенисов на Колыме. Речь у Дионео, в уже упомянутой статье «Граф Гобино», идет об эссе Хью Уолпола (однофамилец которого в 18 веке ввел словечко “serendipity”), в то время уже довольно известного писателя, служившего в России в «Красном Кресте» и удостоенного Георгиевской медали за спасение раненого под огнем. Таким образом, это не совершенно чужой России автор: в 1916 году он напечатал свой первый роман из русской жизни «Темный лес». Его эссе называется “Epikhodov”. Дионео прекрасно изложил его особенное содержание:
«Иногда комментаторы, отправившиеся в поиски за русской душой, делают изумительные открытия. Русская душа — это “almost royal impotence”, т. е. почти царственное бессилие, и символом его является… Епиходов в пьесе «Вишневый сад». Автор (Хью Уольполь) указывает, что в русских пьесах постоянно появляется один и тот же тип, изображенный с большим блеском и симпатией. Тип этот— Епиходов. С ним случаются беспрерывные несчастья. Дуняша отвергла его ради глупого лакея без одной мысли в голове. Варя попрекает его тем, что он только ходит с места на место, а делом не занимается. «Только ходит с места на место! — восклицает автор. — О небо! Неужели все окружающие не замечают великих мыслей, одолевающих Епиходова? Неужели они не могут ничего видеть, кроме его сапогов со скрипом, дурацкого пиджака и неуклюжих манер? Неужели они не могут разглядеть сущность его души? Дрожа от ярости и негодования, Епиходов кричит: “Работаю ли я, хожу ли, кушаю ли, играю ли на бильярде, про то могут рассуждать только люди старшие и понимающие!”» «Люди понимающие! — многозначительно повторяет Хью Уольполь. — Вся трагедия существования Епиходова заключается в этих двух словах. Он живет в чуждом для него мире. Быть может, где-нибудь есть мир, населенный esprits supérieurs, которые судят людей и предметы не по внешности».
Кажется, Уолпол сам смешон, как Епиходов, а между тем он высказал нечто такое о Чехове, что в его отечественном облике кажется небольшой подробностью, сценой на сцене, вроде постановки Треплева, а иноплеменному, особенно английскому, взору предстоит как тайное знание.
Чехов-мистик, Чехов — вещатель последней правды о человечестве: вот важная составляющая английского образа Чехова, даже когда пишет о нем свой брат трезвый скептик Бернард Шоу. «Cад Клингзора», «Дворец злых чар» — вот метафоры, которые он находит и для «Вишневого сада», и для своей «фантазии в русской манере на английские темы» — «Дом, где разбиваются сердца». «Те же самые милые люди, та же самая полная тщетность (futility)». Это слова из предисловия под названием “Heartbreak House and Horseback Hall” («Дом, где разбиваются сердца, и усадьба, где ездят верхом»). «Сердца и седла» — иначе не могу передать парономазию, с помощью которой Шоу противопоставляет тех, кто слушает Шумана, а не охотится на лис, и тех, кто содержит скаковые конюшни, а от Шумана зевает. В «Доме, где разбиваются сердца», как чеховский звук лопнувшей струны, звучит в небе и постепенно затихает великолепный барабанный гул («Это просто поезд», — говорит английский Лопахин); подспудно крепнет мистическое ожидание катастрофы, «предсознанное будущее», как называл это Гончаров; старый капитан Шотовер изобретает боевой «мысленный луч», и в конце концов взрывается склад динамита; а потом под занавес влюбленный неудачник играет на флейте простенький уютный мотив. Все тут чеховское — только другое время, другое место и другой, менее сдержанный подход.
Это очень английская мысль: «Чехов-мистик». За немногими исключениями (например, Н. И. Ульянов, большой оригинал, мой покойный сослуживец по Йельскому университету, автор статьи под таким названием), русское критическое чувство видит в Чехове чисто насмешливый подход к мистическим предметам в тех редких сюжетах или описаниях, когда он обращается к ним. «Жизнь твоя близится к закату, кайся!» — говорит у Чехова на сеансе то дух Спинозы, то дух Тургенева. Отечественный читатель смеется. Англичане же, сразу оценившие г-жу Блаватскую, а потом тех, кого Олдос Хаксли вывел под именем «Умбиликова», особым нюхом чуют мистическое в русском искусстве.