В особенности заметно у Гергарди «редактирование» русского опыта во всем, что касается царской семьи. В «Тщетности» он упоминает императора один раз, мельком, при описании Февральской революции. В сибирских главах о Екатеринбурге нет ни слова, хотя говорится и о Колчаке, и об уфимской директории, и о чехословаках. Соблазнительно считать, что этот прием умолчания заимствован у Чехова. Но функция его совсем другая, апологетическая. В «Мемуарах полиглота» (1931) Гергарди дает ложную версию известных событий 1917 года: «Как все теперь уже знают, король предложил императору и его семье убежище в Англии. Но последние долго думали, и, когда решили в пользу Дании, власть Временного правительства уже была сильно подорвана Советами рабочих и солдатских депутатов».
«Как все теперь знают», дело обстояло иначе. Король предложил было в 1917 году убежище родственникам, но Англия отказалась принять царское семейство из-за протестов рабочей партии и профсоюзов. Премьер Ллойд Джордж вел, конечно, двуличную политику, но главная вина лежит на короле Георге V, который мог пригрозить отречением. Однако была война, а кроме того, король не мог себе представить, чту будет. Когда он узнал о расстреле, то сказал: «Как — и детей? Россия сошла с ума».
У Йейтса было стихотворение из цикла «Безумная Джейн», к сожалению, не вошедшее в книгу Г. М. Кружкова: «У меня есть нечто хуже, о чем поразмыслить: / У одного короля были прекрасные двоюродные, / Но куда они делись? / Забиты насмерть в подвале, / А он держался за свой трон».
Сетон-Уотсон писал в 1915 году, что, если бы не королева Виктория и иностранец Дизраэли, которые не позволили России занять Константинополь в 1877-м, то не было бы войны 1914 года. Здесь можно возразить, что, если бы не бессмысленная политика Эдуарда VII, присоединившегося к Антанте, не погиб бы так страшно правнук Виктории. Лучше всего повел себя ее внук Вильгельм, потребовавший при Брестском мире, чтобы царской семье позволили уехать в Германию. Но тут отказался Николай II — он не хотел ни уехать из России к врагам, ни признать условия Брестского мира. Позже Гергарди, как бы компенсируя прежнюю молчаливость, много писал о гибели царской семьи — в монографии «Романовы» (1940) и в странном «историософском» труде «Пятая колонна Бога».
Одновременно с романом «Тщетность» была написана книжка Гергарди о Чехове, несложная для понимания, но трудная для перевода, потому что ключевое слово в ней — sensibility, а главное эстетическое понятие — expression of sensibility. Воспользуюсь поэтому русским словом, которому нет эквивалента по-английски: мироощущение. Четвертая глава монографии, к примеру, называется: «Средства, с помощью которых его мироощущению было дано выражение; техническое рассмотрение его стиля».
Анализ чеховской «техники» у Гергарди лучше давать в гомеопатических дозах. Вот он пишет о том, как рыбки лоцмана в восторге смотрят на акулу, играющую зашитым в парусину телом Гусева: «Другой писатель, видя, что ему надо представить сцену ужаса, выбирал бы превосходные прилагательные, отвечающие степени страха, которую он стремится выразить, в то время как Чехова не покидает художественный инстинкт сдержанности». Следуют цитаты из заключительных абзацев рассказа: железный колосник выпадает из мешка, разорванного зубами акулы, ударяет ее по боку, испугавши лоцманов, и быстро идет ко дну, а над всем этим нежное небо и океан. Вывод Гергарди — высокопарная студенческая смесь Кольриджа с Толстым: если Чехов, перечитывая самого себя, «испытывал те же чувства, которые побудили его к сочинению этого рассказа, то можно сказать, что его мироощущение сообщило нам себя в совершенном стиле».
В размышлениях Гергарди о нравственных типах и о системе ценностей Чехова «мироощущение» точно то же, что в романе «Тщетность». Оно обывательское, то есть культурно мелкое, но в нем разлита нервная тревога и тоска по «отзывчивости». В Наташе из «Трех сестер» Гергарди видит не жестокое зло пошлости, а лишь «легкую вульгарность провинциалки, подражающей дворянам», и главный конфликт низводит к неохоте Наташи и сестер «войти в положение» друг дружки. Так же и «Учитель словесности» — жертва не горшочков со сметаной и глупых женщин, а «слишком большой полноты счастья». В рассказе «Скрипка Ротшильда» Гергарди путает сюжет, машинально приписывая еврею озабоченность «убытками». Разбирая совсем по-мещански «Рассказ неизвестного человека», он полагает, что герой проявил слабость, переменив убеждения, и что судьба двухлетней девочки Орлова (которую отец отдает в частный приют) решена «удовлетворительно» (“is satisfactorily settled”). Вероятно, это следствие воспитания в не очень разборчивых культурных кругах России. В книгах Гергарди упоминаются Горький и Андреев, но не Блок и не Гумилев. Его любимейший поэт после Пушкина и Лермонтова — Апухтин. Но смеяться не надо: Гергарди один из немногих, кто оценил «Дневник Павлика Дольского», найдя в нем не только оригинальное искусство психологического описания и диалога, но и урок мистической тревоги. «Суета сует» проявляется в двух крайностях: в низкой «тщетности» и в высоком «томлении духа». Всю жизнь Гергарди занимался «паранормальным»; эти увлечения (как и рассказ Апухтина «Между жизнью и смертью») отложились в его романе «Воскресение».