— Но я не теряла сумочки! — волновалась Берта.
— Все равно, ты меня огорчила, — настаивала тетя.
— Но это вы сами ее потеряли!
— Ах! Если бы здесь была Констанция!
— Надо всюду хорошенько поискать, — успокаивающе произнесла Берта.
Иногда англосаксонская рассудительность Скотли, нацеленная на то, чтобы указывать другим, что делать, была для тети чересчур. Вот и когда она потеряла сумочку, он решил успокоить ее таким образом:
— Ну, сударыня, тут не о чем волноваться; дом-то не горит, вам всего-то нужно найти эту чертову штуковину. Ну-ка, куда вы ее задевали?
— Ah, enfin! Если бы я знала куда, я бы ее не искала! — изумленно-страдальчески взвыла тетя.
Скотли только кивнул с тем грубовато-сардоническим выражением, с каким английский сержант говорит безнадежному новобранцу, потерявшему свой ранец или взявшемуся за ружье не с того конца: «Чего тут удивляться нашим победам!»
Наконец, сумочку нашли — она висела на спинке кресла, на самом виду. Виктория, запряженная двумя костлявыми одрами, с пользующимся дурной славой кучером Степаном, подъехала к парадному. Мы с тетей Терезой уселись и поехали к генеральскому бронепоезду.
Особый поезд генерала стоял на виадуке, на выгодных позициях, словно приставив пистолет к виску города. Почти напротив него стоял поезд китайского верховного комиссара, весьма приветливого господина, которому я уже имел возможность нанести визит и который по такому случаю угощал меня великолепным портвейном. Когда мы очутились в поезде, нас тотчас же окружила официальная, военная атмосфера. Нас принял штат экспертов — специалистов по государственным переворотам. Высокий дежурный офицер препроводил нас к адъютанту, генеральскому сыну, а тот провел нас в устланный коврами кабинет генерала. За рабочим столом сидел сам генерал, смуглый, жилистый, с жесткими черными усами и коротко стриженными седеющими волосами. С генералом был господин, в котором я сразу признал доктора Мергатройда, корреспондента английской газеты. Генерал поднялся с непременной церемонностью русских офицеров, щелкнув каблуками, представился: «Генерал-лейтенант Пшемович-Пшевицкий», и вежливо осведомился, чем может быть нам полезен. Он носил сапоги на очень высоких каблуках и непрестанно душил одеколоном руки и платки.
— Я явилась, — произнесла тетя Тереза, опускаясь в кресло у стола, — по поводу одного русского офицера, который в настоящее время проживает у нас, чьи жена и маленькая дочь — очаровательное дитя, — боюсь, умирают с голоду в Новороссийске.
— Разумеется. Разумеется, — произнес генерал Пшемович-Пшевицкий.
— Мне бы так хотелось, чтобы они прибыли сюда. Отец, капитан Негодяев, так отчаянно несчастен.
— Разумеется.
— Я знаю, что вы того же мнения. — Тетя Тереза немного сморщила нос — ей было это так к лицу!
— Разумеется, — произнес он, с интересом ее оглядывая. Он погладил жесткие усы, потом спрыснул одеколоном руки и боевую грудь, увешанную орденами. И случайный слух всплыл в моей памяти — что до революции он был жандармом, в войну получившим офицерский чин и под шумок произведшим себя в генералы. Он, похоже, всерьез заинтересовался тетей Терезой — больше, чем предметом ее визита, — и заспрашивал, как это так: она не русская — и все же, и все же?.. И она охотно пустилась в рассказы о своем славном прошлом и все ему выложила. Она англичанка, родившаяся в Манчестере в английской семье (хотя мать по крови испанка). Но выросла она в России, где провела свою юность и раннее замужество в среде милой старой русской аристократии, ныне так несчастливо отставленной от своих верных должностей. Ах, помнит ли она старые деньки!..
А Голицыны! А Трубецкие! А Юсуповы-Сумароковы-Эльстоны! А княгиня Тенишева! А Белосельские-Белозерские! А святейшая княгиня Суворова! О, она знавала их всех! А кавказский наместник, граф Илларион Воронцов-Дашков! Дашковы, Пашковы — она знавала их всех. Тетя Тереза обменивалась с генералом взглядами, в которых крылись задушевные грустные воспоминания. Генерал, который в то время служил в жандармах и, быть может, как раз стоял на карауле на той улице, где жили некоторые упомянутые аристократы, печально и немного робко улыбался; но этот контраст напомнил ему о нынешнем его положении, о неоспоримом верховенстве, о выгодной позиции, занятой его бронепоездом, во власти которого был целый город; и потому в его улыбке, кроме робости и неловкости, таилось еще и удовлетворение. И в ответ на ее вопрос, довелось ли ему знать Трубецких, он ответствовал (с невиннейшим видом, призванным скрыть такой прямой вопрос):