Когда тетя Тереза поднялась после уверений генерала, что по ее желанию будет перевернут каждый камень, она повернулась к доктору Мергатройду и поблагодарила его за весьма интересные, яркие рассуждения.
— Быть может, вы сделаете нам визит? — произнесла она через плечо.
В сопровождении генеральской свиты мы вышли из вагона и отбыли домой.
26
По прибытии нас ожидала телеграмма. Трясущимися руками я распечатал ее. В ней стояло: «Ваша схема одобрена. Назначены офицером связи и военным цензором. Указания следуют».
— А письмо? Где же письмо? — спрашивала тетя Тереза, едва увидев Скотли.
Но письмо было мне. Дядя Люси спрашивал, возможно ли осуществить их отъезд на жительство в Англию. Оставаться в Красноярске было невозможно, поскольку практически все у них отобрали, и он просил меня, если это по моим возможностям, организовать их скорейший отъезд из Шанхая в Англию.
Мне стало досадно. В раздражении я думал: другие сгинули в вихрях великой войны и революции. Но почему не мой дядюшка и его семья? Уж этот болезненный инстинкт самосохранения! Почему он не остался и не сгинул? Очевидно, он решил, что отъезд в Англию легко устроить. Но так ли это? Меня раздражал тот оптимизм, с которым некоторые люди считают, что из неприятностей можно вылезти. У меня закралось подозрение, что он, с его поверхностным пессимизмом, на самом деле обыкновенный оптимист самого утомительного толка. Когда я отправлялся на фронт, он прислал мне такую записку:
Советую тебе явиться в военное министерство, лично встретиться с лордом Китченером и сказать ему, что по телосложению ты не годен для суровой окопной жизни, однако желаешь «внести свою лепту» и сослужить службу королю и стране, и у тебя есть способности к языкам, поэтому ты мог бы работать на какой-нибудь сидячей должности в военном министерстве на благо всех.
Я подумал о тех неудобствах, которые возникнут, когда они вселятся в нашу и так переполненную квартиру, и высказался против этого.
За ужином тетя Тереза осведомилась у Скотли насчет дяди Люси.
— Ну да, я с ним виделся, — ответил тот.
— Вы виделись с моим братом Люси? — возбужденно переспросила она.
— Виделся.
— И что же? — Чудной он тип, ваш братец Люси, — ответил он. — точно вам говорю!
До этого майор Скотли имел чистосердечный разговор с тетей Молли, из которого действительно выходило, что дядя Люси был «чудной тип». Его отец — как сообщила тетя Молли — наказал ему на смертном одре заботиться об остальных родственниках. Эта сцена у смертного одра произвела такое впечатление на дядю Люси, что с тех пор он забыл о родственниках. Все заработанные деньги он пересылает сестрам, а когда у него родились дети, и тетя Молли захотела пристроить к ним нянь, дядя Люси заявил, что он не верит в нянь. Когда же дети подросли, и ей понадобились деньги для их образования, дядя Люси отказал в необходимых средствах, заявив, что, как и Толстой, не верит в образование. Когда пришло время решать, каково будет их призвание и профессия, дядя Люси заявил, что не верит в призвания и профессии. Это продолжалось до того дня, когда, произведя на свет восьмого или девятого отпрыска, тетя Молли встала на дыбы и самолично взялась за управление поместьем. Между тем семья разрасталась: и когда они строем возвращались от фотографа и шли через городской сад, дядя Люси был похож на гида, ведущего толпу досужих туристов, и всем, за исключением совсем маленьких, было неловко. Дядя Люси никогда не проявлял к ним особого интереса и, отводя дочку в школу, вечно задавал ей один и тот же вопрос — в каком она классе.
— А как же наши деньги? — вмешалась тетя Тереза.
— Ах да. Он сказал, что, как и Толстой, не верит в деньги.
— Как мило!
— Я пытался разговорить его. Но он сказал, что в его доме это запрещенная тема.
На следующее утро, на четвертые сутки после того, как он последний раз выполнял эту операцию, майор Скотли произвел вонь. Дядя Эммануил немедленно зажег сигару, но промолчал. В гостиной Владислав качал головой:
— Хоть святых выноси. Во Франции, — добавил он, — такого в приличном доме не допустят.
Берта уже не возражала против привычек Скотли.
— У него деликатная кожа — il a la peau sensible, — говорила она, — которая не выносит прикосновения бритвы.
Она созналась мне, что ей даже нравятся его ноздри: было что-то откровенное, даже трогательное — n’est pas? — в их вертикальном положении, что-то, странным образом напоминающее ей собаку, которая по команде «Служить!» расстилается перед тобой в непривычной позе.