— Большевики? Что означать «большевики»? — Она пожала плечами. — Просто многие грязные люди на улице.
Я засмеялся на это. Она прыснула в ответ, вызвав маленькую бурю в стакане с чаем.
— Но там у меня много, очень много моих друзей. И моя сестра, и мой дядя, и моя бабуля. А, и еще я оставила в Рашие моего маленького скотеночка — такого хорошенького, — и еще тарелки, которые мне подарила бабуля, много, очень много тарелки и чашки — такие прелести! Ах! Такая-такая жалость! Такая очень-очень жалость!
По окончании ужина ее, уставшую после путешествия, сразу уложили в постель. Одетая в полосатую фланелевую ночную рубашку, маленькая, худенькая, она преклонила колени на кровати и, обратившись к иконе святого Николая Чудотворца, которую ее мать уже извлекла из узлов и повесила в углу, с закрытыми глазами, сложив тонкие ладони, произнесла: «Дорогой маленький бог, смилуйся над нашей бедной Россией».
После чего ее родители присоединились к нам в гостиной. Я наблюдал за лицом говорящей госпожи Негодяевой. Лицом его можно было назвать только из вежливости.
— Сердце у меня болит за бедную Машу, — говорила она. — Жизнь у нее тяжелая, ведь Ипполит такой странный. Мне стало жаль Машу с самой свадьбы, когда Ипполит стал приставать ко мне насчет приданого, которого ему показалось недостаточно. Я еще сказала себе: «Если он сейчас такой, то каков он будет потом?» А в ночь после свадьбы Ипполит ушел в кафе, где просидел до самого утра за вином и картами. Вскоре он взял себе другую женщину и пропадал с ней неделями. Маша пыталась простить его, потому что любила. Он покупал дорогие подарки на Машины деньги для той женщины, но Маша слова ему не сказала, потому что любила. Наконец, он начал приводить ту в свой дом и, честно говоря, в Машину спальню. И это Маша пыталась пережить, поскольку любила его очень, очень сильно. Но когда они уезжали — Ипполит и та женщина, — то взломали секретер и забрали портфель со всеми нашими деньгами. Мы с Машей не считаем, что это был приличный поступок после всего того, что мы для них сделали, не правда ли?
Я согласился. По правде, я пошел дальше и сказал, что приличным поступком это вообще нельзя назвать.
Утром Наташа вовсю рассказывала о том, чем она занималась в «Рашие», как она произносила это слово. О Маше она говорила со вздохом.
— Что же Ипполит? — спросил я.
— Гадкий людь, — был ее ответ.
С самого же начала Наташу полюбили все. Даже лавочники, даже Владислав, который редко одобрял то, что не напоминало Париж. Целый день напролет она пела грустную-грустную песню, на слух явно славянскую, которая все же, кажется, была импровизацией, ибо не имела узнаваемого мотива, зато много-много чувств. И поскольку ей было скучно без игрушек, она приходила ко мне и упрашивала: «Поиграйте со мной! Ну, пожалуйста!» Или подкрадывалась сзади, закрывала мне глаза своими тонкими холодными ладошками и допытывалась: «Угадай! Угадай, кто это?» И когда я угадывал, она хохотала, сморщив нос, заливисто, взахлеб. Или в другой раз приходила с карамелью во рту, сияя своими яркими зелеными глазами, и приказывала: «Закрой глаза, открой рот!» Однажды, взобравшись ко мне на чердак, где я обычно занимался литературной деятельностью, она застала меня врасплох, когда я целовал фотографию Сильвии. «Милая моя, дорогая!» — шептал я. Наташа заглянула мне через плечо и издала длинный воркующий звук удовольствия — гур-гур-гур! — наподобие голубя.
— Узнаешь портрет?
— Ах, какая красивая! Так прелесть! — воскликнула она.
— А твое фото? Оно тоже красивое?
Наташа пожала плечами.
— Мистер Жорж! — произнесла она капризно. — Мистер Жорж!
— Да?
— Поиграйте со мной! Ну, пожалуйста!
— Я занят.
— О, дядя Джорджи, — просила она, тяня меня за руку, — я люблю тебя. Я люблю тебя, дядя Джорджи. Потому что ты такой смешной!
Наташа писала на русском историйки о мальчике Ване, который ходил в школу, и другом мальчике, Пете, который тоже ходил в школу, но ничего, кроме этой школы, с ними, кажется, больше не происходило, так что истории оставались без концовки. Она также написала грустное стихотворение о ребенке, глядящем на звезды и думающем о Боге, и еще одно, о матери (той женщине, которая выглядела так, будто кто-то нечаянно наступил ей на лицо), невообразимую красоту которого она превозносила и сравнивала с красотой лебедя. У Наташи было два козленка, подаренных ей на день рождения соседом, — одного она назвала Прыгунчиком, а другого — Красавчиком.
Время от времени капитан Негодяев страдал от острых приступов мании преследования: посередине ночи он будил жену и дочь и приказывал одеваться, чтобы немедленно бежать. И они сидели так, полностью одетые, в шубах, и пальто, и шапках, и муфтах, и теплых галошах, в жарко натопленной гостиной, и госпожа Негодяева выглядела так, будто кто-то огрел ее зонтиком, не в состоянии уразуметь то, что перед этим произошло. Однако Наташа воспринимала все как должное. С зонтиком против солнца в руках, она сидела, серьезная и тихая, и час, и два, — пока, наконец, капитан Негодяев не провозглашал, что опасность миновала, и можно отправляться в постель.