И тут я услышал обрывок разговора дяди Эммануила с дядей Люси, который, как я рассудил, имел некоторое отношение к финансовой стороне их недавней переписки. Дядя Эммануил, офицер, — что означает меч, храбрость, честь (какую-никакую), — сказал дяде Люси, помещику, — шкуры, мельницы, коммерция, транспортные накладные:
— Мое уважение к тебе больше моей симпатии.
И меня удивило остроумие в немедленном ответе дяди Люси:
— А моя симпатия к тебе больше моего уважения.
Дядя Люси, хоть он и любил разглагольствовать о своей бедности, всегда имел при себе портмоне, раздутое от крупных купюр — иностранных и русских. У него имелись небольшие вклады за границей, но это было все. Большевики прибрали к рукам большую часть его капитала.
Тетя Тереза подошла к брату, уронила голову ему на плечо и произнесла:
— Ох, Люси, пожалей меня! Я так хрупка, так больна, так слаба, так несчастна! Я не проживу долго!
— Говори громче. Я тебя не слышу.
— О Господи! — вздохнула тетя и возвела очи горе. — Если бы только отец был жив и видел наше положение!
Дядя взглянул на нее с состраданием.
— Ничего, — сказал он. — Ты будешь получать свои дивиденды, как и прежде.
Повисла пауза, наши сердца бились как будто в пустоте.
— Мы в долгах, — произнесла она шепотом.
— Ничего, ты получишь свою задолженность.
На ее глаза навернулись слезы.
— Я должна присесть, — проговорила она.
Дядя Эммануил зажег сигару.
— Какая хорошенькая и воспитанная девочка Наташа, — заметила тетя Молли.
— Да, я очень ее люблю, — сказала тетя Тереза с оживленностью и веселостью, для нее необычными, — и еще мне нравится ее мать. Отец ее довольно странный человек, правда, безобидный, хотя должна сознаться, что я не в большом восторге от его лица, к тому же мне интересно, чем он весь день занимается. Он очень кроткий, мягкий и услужливый, но дома он запугивает свою жену. У него что-то вроде мании преследования, и время от времени он поднимает тревогу, будит жену и дочь в середине ночи и приказывает им одеваться, чтобы бежать в любую минуту. И так они сидят, полностью собранные и одетые, в своих шубах, муфтах, шапках и теплых галошах. Потом он провозглашает: «Все спокойно!» и отсылает их обратно спать. Такое происходит примерно раз в месяц.
Тетя Молли вздохнула — Мне его жаль. Он так жалко ковыляет на своей деревянной ноге.
То, как дети знакомились друг с дружкой, своей прямотой напомнило мне собачьи знакомства. Увидев фото дяди Люси на «туалетном столике» Гарри, Наташа сказала:
— Это твой папа? Очень милый.
— Зато с мамой он не милый, — ответил Гарри.
— А у меня тоже есть папа, — сказала Наташа.
— Нет, нету.
— Нет, есть. Тот рушкий господин — он мой папа.
— Я знаю, но нам его лицо не нравится, и еще интересно, чем он занимается.
— Ой! Ты плохой, плохой, плохой!
— Он вообще не твой папа, — сказала Гарри. — Он — аист, который тебя принес.
Раскрыв рот от удивления, она спросила:
— Что означать «аист»?
— Потому что он ковыляет на одной ноге.
— Сильвия, не мигай! — приказала тетя Тереза. — Свадьбу, — повернулась она к тете Молли, — нужно будет отложить на послерождественское время.
Сильвия, серьезная и застенчивая в присутствии пожилых женщин, сразу рассыпалась «Ха-ха-ха!» в компании многочисленных ее мальчишек-кузенов.
— Ты не возражаешь против того, чтобы свадьбу отложили до Рождества? — спросил я ее.
Она перестала смеяться.
— Как хочешь, дорогой. Ха-ха-ха! — И она опять оживилась.
Вернувшись со службы и войдя в столовую, я увидел, что комната полна ужинающих младенцев. С повязанными на шею салфетками, они сидели вплотную ко столу на слишком низких стульях, касаясь подбородками краешка стола, зевая и болтая ногами. За их спинами стояли мамы и няни, понуждающие их кушать негромкими увещеваниями. Нора ела яйцо, вставленное в чашечку; чайную ложку она совала в рот выпуклой стороной вверх и причмокивала, в то время как ее взгляд гулял по потолку.