Неделя перед Рождеством была необыкновенно скучной. Унылая жизнь. В детстве, оставаясь дома на праздники, я забирался на вешалку и представлял, что я птица. День проходил, наступали сумерки — прямо как сейчас, на Дальнем Востоке. И «Дальний Восток» напоминал о том, что мы очень далеко. Но далеко от чего? — мир все-таки кругл. Тоскливый день. Ты стоишь, прижавшись носом к оконному стеклу, и смотришь на уличное движение: мимо проносится жизнь. Ты утомлен жизнью, но она проносится слишком быстро: хуже того, ты стоишь у окна тут, в Харбине, и думаешь, что ты должен быть где-нибудь в Адрианополе. И может показаться, что, чем бы ты ни занялся — выбежал на улицу, закричал, пустился в пляс, принялся за работу, забыл, пустился в путешествие, занялся политикой, запил, женился, полюбил, — все это проскользнет так же быстро, пока ты об этом не думаешь; и едва ты попытаешься поразмыслить над этим, жизнь снова войдет в унылую колею.
Рождество выдалось холодным, но бесснежным и солнечным, и меня разбудил Гарри, пришедший за подарком. — Что такое? — спросил я.
Он улыбнулся своей старческой улыбкой, немного смущенно.
— Я ничего такого не прошу, — произнес он.
За дверью послышалась возня.
— А, это Нора в своих помпомах, — сказал он.
Она вошла, грибочек, сияя улыбкой, в красных тапочках и полосатом джемпере.
— Ты мне чего-нибудь купил? — спросила она.
— Нельзя просить, — прошептал он ей на ухо, отчего ему пришлось наклониться. И оба замерли в ожидании. Получив подарки, они сразу же убежали.
В столовой была Наташа — такая красивая, такая хрупкая, такая счастливая в своем новом розово-белом платье.
— Глянь меня! Глянь меня! — закричала она, поворачиваясь. — Закрой глаза, открой рот. — И я получил шоколадку. — Будет чуточка тортов, винегрета, мяса, чаю, печеностей, кокосов! — сказала она с шаловливой гримасой.
— Какие красивые у тебя туфельки.
— 4.25, — ответила она.
— Шанхайских долларов?
Она пожала плечами, причмокнув конфетой.
— Я не знаю, что это означать. Мне их папа купил.
Она продолжала стоять, удивляясь, почему я не восхищаюсь ее новым платьем. На ночь она завила волосы папильотками, чтобы произвести больший эффект на Гарри.
— Интересно, что Гарри скажет, когда увидит меня в новом платье! Он скажет: «Наташа, какое красивое!»
Вошел Гарри, и Наташа смущенно стала ждать, что он заметит ее платье. Но, не обращая на нее внимания, он спросил:
— А где же пендальная машина?
Его не было. Дед Мороз, пролетев над дымоходом, подвел Гарри.
— Вот черт! — сказал Гарри — и улыбнулся.
Когда появилась Сильвия, похожая на чайную розу в своем платье из жоржета цвета шампанского, Наташа пришла в экстатический восторг:
— Взгляните, взгляните! Какая красота! О! Взгляните же!
И действительно, подарок Берты пришелся как нельзя кстати.
— А, Норчик! — закричала Наташа, увидев ту, и запрыгала — а потом подняла ее за талию, что, как было заметно по Нориному лицу, не принесло ей большого удовольствия.
— Отстань! Оставь меня! Прекрати! — произнесла она.
Она стояла — грибочек, раскрасневшаяся, ужасно аппетитная.
— Ну не яблочко ли она? — произнесла тетя Тереза. — Иди сюда, на колени к твоей старой тете, мое яблочко наливное.
Нора вскарабкалась ей на колени и, нежно обвив ее шею руками, сказала:
— Тетушка Терри, ты купила мне что-нибудь?
— Видел мое платье, Гарри? — осмелилась Наташа.
— Гм… да, — ответил он, глядя на нее, сияющую. — А ты видела Норины пом-помы?
— Закрой глаза, открой рот, — приказала Наташа.
Чему он немедленно повиновался.
— Это не конфета! — закричал он, выплевывая фольгу, а Наташа заливисто засмеялась, подпрыгивая на месте и хлопая в ладоши.
Когда мы сидели за рождественским столом, явилась девственница, дядя Эммануил вышел к ней, и она принялась изводить его бельгийской справкой. Когда он вернулся, его пудинг уже остыл. В четыре часа зажгли елку. Дядя Эммануил, надевший свою самодельную форму и с особой тщательностью нафабривший усы, подарил Гарри игрушечную машинку, которая, стоило ее завести, пересекала комнату и утыкалась в стену. Но Гарри капризничал, и дядя Люси никак не мог уговорить его хотя бы немного заинтересоваться машинкой.