— Смотри, Гарри, смотри, — призывал дядя Люси, чтобы сохранить лицо и, возможно, чтобы спасти дядю Эммануила от чувства унижения. Но Гарри не смотрел и вообще повернулся к ней спиной.
— Она плохая! Я ведь не могу в нее залезть, — сказал он и тут же — шлеп! — получил от отца оплеуху. Не сразу, а словно набравшись жалости к себе, он тихонько захныкал.
— Ну что ты! Ну что ты! — говорили люди вокруг.
— Хочу пендальную машину, — всхлипывал он, утирая слезы кулаком. Он плакал все громче и громче, и пришлось, наконец, подарить ему игрушечный шкаф, который тетя Тереза подарила перед этим Наташе, пообещав подарить ей точно такой же, как только праздники закончатся. Наташа противилась.
— Нет, он мой! Он мой! — повторяла она.
Но капитан Негодяев из уважения к хозяевам приказал немедленно отдать подарок.
— Насовсем? — спросил Гарри, не веря своим глазам, и старческая улыбка появилась на его заплаканном лице, когда он принял подарок.
Наташа тихонько плакала.
— Я подарю тебе другой, Наташа, еще лучше, — протянула тетя Тереза. А тетя Молли подарила Наташе книжку «Хижина дяди Тома», предназначенную для Гарри, чтобы смягчить ее временную утрату. Наташа улыбнулась сквозь слезы, глядя на книжку.
— Без возврата? — спросила она.
— Без.
И она прогнала слезы улыбкой.
Тем временем свечи мерцали, быстро догорая… Унылая жизнь. Как быстро она проходит! Даже тогда, когда кажется, что она тяжко висит на твоих руках. Еще немного, и мы присоединимся к тем толпам, что ушли перед нами. Отчего же мы тогда не торопимся жить? Но как? Как использовать большую часть жизни? Если ты пытаешься схватить ее, она утекает у тебя между пальцами. Играла веселая музыка, а жизнь как будто остановилась. О, если бы она никогда уже не двинулась, я бы еще это вынес, — но ведь в следующий миг она ускользнет прочь — прямо в мусорный ящик… Что, черт подери, творится с этой жизнью? Я вот, например, любил встречать Рождество в чужих домах, потому что тогда мне нравилось думать о собственном; но я никогда не любил быть дома. Сейчас дети в возрасте от десяти до пятнадцати все были застенчивы и упирались, им, кажется, рождественская елка мешала.
— Какие необычные, неестественные дети! — возмутилась тетя Тереза. — Вы должны радоваться, как все остальные!
Увы! Ты либо радуешься, либо нет. К радости неприменимо слово «должен». Дядя Люси тоже был робок. Одна тетя Молли распевала «Листвою старый дуб покрыт…» своим не очень приятным голосом под собственный, не очень удачный аккомпанемент на пианино, призывая нас подхватывать. Но никто не подхватывал — по крайней мере, какое-то время. Надувшись, мы стояли вдоль стены, переминались с ноги на ногу и даже, кажется, вообще жалели, что когда-то родился Иисус Христос. Рядом с нами стояли маленькие племянники и племянницы Степана — пахучие создания с волосами, смазанными маслом, — которые тоже подпирали стену и шаркали ногами. Наконец, с трудом и благодаря инициативе Берты, механизм заработал: мы начали вставать в круг, сначала осторожно, чувствуя себя немного глупо, но постепенно набираясь смелости. Высокий дядя Люси, низенький дядя Эммануил, капитан Негодяев с деревянной ногой — все, кроме тети Терезы, — весело ходили вокруг елки. Я думал: еще какое-то время, и мы примкнем к необозримым батальонам, которые лежат в ожидании нас, и, возможно, завидуют нашему временному превосходству. Почему же тогда жизнь приносит нам такое неудовлетворение? Почему за всякой радостью кроется нотка грусти, целые пласты уныния? «Листвою старый дуб покрыт. Листвою старый дуб покрыт. Шумит листва, шуршит листва, и спорит, и ворчит, покуда песня весело не зазвучит».
— Зазвучи-ит… зазвучи-ит… покуда песня весело не зазвучит.
— Листвою сталый дуб поклыт, — пели малыши, а Норин голос опаздывал:
— …и сполит, и волчит…
— Шалит листва, шипит листва, — доносилось со стороны Бабби, Гарри и Наташи, а у Норы получалось:
— …погуда весело…
— Вор Шит! Вор Шит! — пела своим пронзительным голосом Берта, — в такой трактовке слова английской народной песни были возмутительны.
— Шалит листва, шипит листва, — пела Нора, следуя своему ритму и мелодии, а те трое в это время пели:
— Листвою сталый дуб, — и Нора, перескакивая через слова, выкрикала:
— …и волчит!
И ей, точно пронзительный паровозный свисток, вторила Берта: