— Надень то платье цвета шампанского, надень его для меня.
— Но это бальное платье, дорогой.
— Неважно. Я люблю тебя в нем. Я хочу запомнить тебя в нем — навсегда.
Она была серьезной, мигала.
— Ты хочешь, дорогой?
— Да.
Она ушла в дом, а я остался и, ожидая ее, принялся расхаживать по газону и разглядывать деревья, застывшие в меланхолии пробуждения. Внезапно мне вспомнилась прошлая весна, наша любовь, мое настроение тем вечером. Было какое-то воспоминание о невыполненном обещании — о прошлых веснах — в этой строгости раннего расставания, когда я вдыхал полной грудью сумеречную влажность, окутывающую меня, обещание, которое, я знал, никогда не будет выполнено по эту сторону могилы. И мне было грустно. Не потому, что нам двоим суждено расстаться, а я уезжаю утром. Думаю, что если бы нам не нужно было расставаться, мне было бы все равно грустно. Если бы у меня увели любовь — как этим вечером у Гюстава, — я знаю, что чувствовал бы — и весьма остро — эту меланхолию нарождающейся жизни. Но меня вознаградили щедро и неожиданно, однако была весна — и я был грустен. Грусть эту мы объясняем земными причинами, но она посещает нас весной, словно навязчивый мотив, эта грусть без причины — что это? Сожаление ли это оттого, что мы, частицы единой души, скорбим по отдельности, оплакиваем свою «непонятость»? Но если мы не можем понять самих себя? Если в лучших своих проявлениях мы полупусты, — что мы ответим друг другу, мы, ставшие скептичными — и заслуженно — к ответам, мы, оборванные мелодии, которые могут только без конца задавать вопросы (поскольку есть вопрос, и есть Нечто), пока, наконец, не сливаемся в один величавый союз всемирной души: какое послание мы пошлем к небесам, как не еще один вопрос, «оркестрованный», но так же остающийся без ответа? Пока мы не влюбляемся и не плачем в муках: доколе, Господи, доколе?
Сильвия, в своем легком жоржетовом платье цвета шампанского, по виду — нежнейшая из фей, вошла в гостиную, ступая на носочках.
— Как я люблю тебя!
— О! Правда? — отвечала она. — О! О! Понятно.
Она говорила сама с собой, воркуя, как горлица. Мы сели на диван. Я осмотрел ее кольца, и боль пронзила мне сердце, когда я увидел свое кольцо рядом с обручальным. И, словно угадав мою мысль, она сняла его и молча показала мне. Вот это: «Положи меня, как печать, на сердце твое». В газете ей попалось стихотворение, которое она посчитала подходящим для этого случая, и шепотом зачитала мне:
Когда-нибудь узрим
Любимое лицо,
Пожатье наших рук,
Как вечное кольцо.
— Хочу твой локон.
— Да, дорогой, можешь взять какой хочешь.
Я принес ножницы.
Она взяла две моих карточки, на которых стояло: «Капитан Дж. Г. А. Дьяболох, британский военный представитель. Харбин», и переписала на другую сторону это стихотворение, одновременно читая его вслух:
Когда-нибудь узрим Любимое… нет, любимого лицо, Пожатье моих рук…
— Но не «рук». Ты не пожимаешь руки сам себе. Ты это и так можешь делать.
— Ну, тогда «наших рук».
— Губ, не рук.
— Да, губ. «Пожатье наших губ…» — но ведь не «пожатье»?
— Нет, «слиянье».
— …Как вечное кольцо.
И, покончив с карточками, она отдала мне одну, а себе забрала другую в знак вечной памяти.
— И лепесток этого желтого цветка.
Она дала мне лепесток, а другой взяла себе.
— Да.
Молчание.
Я смотрел на нее.
— Почему ты ничего не говоришь?
— У меня ком в горле, — сказала она, — не могу говорить.
Я подошел к фортепиано и, попробовав клавиши, попытался сочинить что-нибудь на тему расставания. Но результат был отвратителен.
Сильвия открыла страницу с цепочками тридцать вторых нот — жирных, как ежевика. Я попробовал несколько нот и остановился. Вязание и восьмые ноты вгоняют меня в уныние. И когда я не могу разобрать трудные ноты, я беру несколько тактов и останавливаюсь, притворяясь, что дальше идти бесполезно.
— Продолжай! — ободрила она.
— Я не в настроении.
И вместо этого я заиграл «Тристана». Я играл все громче и громче и громче. Внезапно открылась дверь, вошла Берта.
— Ваша тетя просит не играть так громко: она плохо себя чувствует.
— Подумаешь!
Берта отсчитала пятнадцать капель валерьянки в бокал и скрылась.
Убраться от них! — убраться от них! — чтобы тебя не беспокоили ночью — вот чего мы хотели и к чему стремились больше всего.
Я заглянул в ее глаза.
— Дорогой, я люблю, люблю, я буду по тебе тосковать. Но я обязательно вернусь, — сказала она.