Сотрудничество и дружба Вадима приносили Виктору не одни только удовольствия. В нем сразу «разочаровался» Саркисов — отказался подписать «совместную» (а на самом деле, конечно, стожковскую, но только использующую ганчский первичный материал) работу, заговорил и о том, что у обсерватории нет денег, чтобы возобновить договор со Стожко еще на год.
А потому, когда Стожок — так быстро в глаза и за глаза стали называть нового друга Света и Вадим — попросил Вадима помочь ему там, по приезде в Ташкент, в еще одном щекотливом деле, Вадим, даже не дослушав, с ходу обещал любую поддержку.
А пока почти каждый вечер чаевничал у Орешкиных богатырь Стожко, постоянно краснеющий перед Светой, сидел на полу на бордовой курпаче на том месте, что раньше было постоянным местом нередко и сейчас поминаемого Лютикова, сидел неуклюже, не в силах сложить или спрятать длинные ноги. Иногда он приходил с Дьяконовым, или Силкиным, или даже всей компанией, прихватив и Гену Воскобойникова. Тогда пили не только чай…
Длинная веранда — общая для четырех квартир — уставилась столами, сдвинутыми в один длинный. Соседи Орешкиных, Волыновы, уезжали в родной Кузбасс и давали прощальный пир.
Еще утром Степан постучался к Орешкиным:
— Я… это… уезжаю. Совсем. Прошу, сегодня посидите с нами, с народом. Жаль, что мы столько прожили, так сказать, рядом, а вот только теперь подружились…
— И мне жаль… Придем, спасибо.
— А вот почему так выходит? Мне сказали, из шайки этот, обходи за километр. Я им говорил: не похоже вроде — но обходил. А теперь и я вижу, и все видят: ребята настоящие. Твой доклад… знаешь. Даже завидно. Я четыре года здесь, а толку…
— Да брось… Может, поспешил с отъездом? Подождал бы с годик еще. Пойдет дело.
Волынов подумал, мотнул рыжим чубом:
— Нет, не могу. Все. В шахту.
— В шахту? А как же геофизика?
— Нет, в шахту, к угольному комбайну. Там все просто. Там для меня. Здесь тяжело теперь, даже если все переменится. Попробуй. Я — все.
За столом подвыпивший Воскобойников, заикаясь, сердито объяснял Вадиму:
— Мы ж не п-просто хорошего п-парня теряем. Он за нас всех не боялся им (он кивнул в сторону коттеджей, где жило начальство) говорить правду. Он председатель месткома наш, и без булды, а настоящий. Настоящий, понимаешь?
— Понимаю.
— Что ты пон-нимаешь? Ты когда-нибудь с Жилиным п-пробовал спорить? Попробуй, попробуй, а м-мы на тебя п-посмотрим. Он, хозяйственник, надо мной, научным сотрудником, что х-хошь, то и в-вытворит. Они — с Эдиком и Саркисовым тут такой бизнес на науке и на снабжении и н-на чем хошь делают! И он, вот он, вот-вот, Степан, ты понимаешь, не побоялся открыто и раз, и два… З-за это они его, за это!..
— Да брось, Ген, — смущенно улыбаясь, Степан тянулся чокнуться. Он незаметно подмигнул Вадиму, мол, выпил дружок, не слушай особо. — Я сам чувствую, не для меня это… наука. Выпьем!
— Не для тебя? Дур-рак ты. Да твой результат с д-да-в-верный. Я с-слышал, Бондар говорил, с кварцевыми часами — выходит. А т-ты — первый! А что сам усомнился — так потому что ч-честный, не то что чесноковы-лютиковы всякие. А я считаю, в науке главное — честность, а н-не результат, п-пусть и распронаиэффектнейший.
Камеральные девы на другом конце стола хором грянули Окуджаву:
И Вадим не в первый раз уже заметил, что, потеряв камерность и интимность сольного авторского исполнения, песня приобрела маршевую напористость и даже какую-то агрессивную солидаризирующую силу, будя гнев и побуждая к действиям. Хорошая, значит, песня, но интересно, хотел ли автор такой реакции?
Волынов уехал после обеда. Он еще раз зашел к Орешкиным, прощался, жалел, что раньше их «не разглядел», ругал себя за это. Вышли на узкую асфальтированную дорожку между двух арыков. Там уже стоял полугрузовой «уазик»-вагончик, хлопотала с заплаканными глазами Рита — жена Волынова. С рук на руки переходил Роман — двухлетний маленький Волынов. Мужчины курили, большинство женщин рыдало. Волынов еще раз всех обошел. Чувствовалось, что прощается он навсегда. Даже слово «прощай» говорил, что было непривычно, не говорят нынче это слово. Каждому Степан оставлял какое-нибудь пожелание.