А на третий или четвертый раз, только Вадим собрался заикнуться о приятеле, мрачно вышагивающем в отдалении, Игорь Евгеньевич опередил его. Дело происходило в фойе Дворца науки, отведенного под симпозиум. Разноязыкая речь доносилась отовсюду, значки-таблички на пиджаках и теннисках латинскими буквами обозначали фамилии участников и страны, ими представляемые.
— Вы, я вижу, — сказал Пиотровский, бесцеремонно тыкая пальцем в сторону Стожко, — с этим господином теперь неразлучны. Друзья, что ль?
— Друзья, — твердым голосом ответствовал Вадим.
— Ну и зря. — Пиотровский улыбался доброжелательно, но глаза смотрели остро и холодно. — Такие друзья до добра не доведут.
— Что вы имеете против Стожко? — выпалил наконец Вадим давно заготовленную фразу.
— Ваш друг, мягко говоря, хам. — Пиотровский разглядывал вышагивающего у противоположной стены Стожко, как разглядывают ящериц в террариуме, — открыто и без малейшей приязни. — В а ш друг, — он налег на слово «ваш», — оскорбил м о е г о друга, члена-корреспондента Киргизской академии Штауба. Штауб, видите ли, у к р а л — он прямо так и сказал, — украл у него какие-то абзацы из какого-то отчета. Вы вступаетесь — я так понял? — за своего друга? Я — за своего. И я открыто, прямо заявляю: это вашему другу так не пройдет.
Он замолчал, ожидая реакции Вадима. Но и Вадим молчал. Дело в том, что Стожко, по его требованию, показал ему — уже здесь, в Ташкенте, — отчеркнутые абзацы в книге Штауба и специально, видимо, заготовленные для таких случаев странички-ксерокопии своего машинописного отчета. И Вадим, как ни пялил глаза, не увидел никакого текстуального совпадения! Максимум — сходство в интерпретации результатов, то, что должно сближать исследователей, а не разделять. То, что Стожко называл текстуальным совпадением, было не более чем сходством от неудобоваримого, почти канцелярского слога, коим грешили оба автора.
Виктор горячился, тыкал пальцем, брызгал слюной сердился, а Вадим не видел. Это не значило, что Стожко не надо было выручать. Но выручать в данном случае приходилось не столько от злых заговорщиков, сколько от мести людей, может, и не самой высшей пробы, но обиженных им же, Стожко, и обиженных несправедливо. Попытки уверить Стожко в том, что никто в данном случае его не обокрал, ничего не дали. Тогда Вадим взял с приятеля слово, что он хотя бы признает при личном объяснении с Пиотровским некорректной самую форму своего протеста.
А Пиотровскому — помолчав и тем до известной степени обозначив свой нейтралитет по вопросу о Штаубе — Вадим сказал:
— Вот вы, Игорь Евгеньевич, сейчас сказали: открыто, прямо заявляю… Вы всегда все заявляете прямо и открыто?
— Да! Вы же знаете. Это, если хотите, мой стиль.
— Хорошо. — Вадим умолчал о том, что открыт и прям, а точнее, груб и безапелляционен Пиотровский был всегда с людьми, от него зависимыми или посторонними — и никогда с прямым своим начальством или с крупными академическими фигурами. «Открыт и прям» бывал Пиотровский и в самой безудержной, откровенной лести. — Вот вы, прямой человек, говорите сразу, сгоряча, что думаете. Вы ведь можете ошибиться? При таком — прямом — характере это неизбежно…
За этим пассажем Вадима стояло многое — в том числе напоминание о прошлых стычках эмэнэса и профессора в стенах ресницынской лаборатории, которые сам Пиотровский сейчас, в пору их сближения, во всеуслышание списал на горячность своего и Вадимова характеров.
— Бывает, бывает! — Пиотровский с усмешкой посмотрел на Вадима: «Знаю, мол, знаю, куда гнешь».
— Так вот, представьте, и у Стожко точно такой же характер. Ему показалось, что Штауб что-то там у него из отчета взял без ссылки. Вместо того чтобы десять раз подумать и перепроверить, он открыто и прямо — а это, как мы установили, не всегда означает, что справедливо и умно, — сказанул, что думал. Но ведь к его диссертационной работе эта история не имеет отношения. А вот вы предполагаете вдарить — за Штауба — именно по этой работе, к которой раньше относились неплохо… Что-то тут не так… Как вы думаете?