Лютиков — изгнан. Где он, кстати?
Партком будет теперь всех тягать и допрашивать. И кто знает, как поведут себя многие, сегодня такие храбрые.
Не по себе от таких «сопровождающих обстоятельств». Неужели иначе нельзя было? Несмотря на победу и поздравления, есть во всем что-то грустное. А вечером у Марины Винонен был сердечный приступ. Саркисов тоже целые сутки из берлоги своей не выходил и никого к себе не пускал — и ему нелегко.
Тогда зачем все так? Скоро в Москву, в отпуск. Увидимся. Поговорим.
Супруге привет. Светлана кланяется.
Часть четвертая
Глава четырнадцатая
В теплый ясный сентябрьский день 197… года человек в темно-коричневом теплом — явно не по погоде — плаще с непокрытой коротко стриженной головой стоял в тени лип неподалеку от железных ворот и желтой будки проходной, на которой висела небольшая черная табличка:
Человек прохаживался, ссутулившись, и поглядывал время от времени в сторону метро, словно кого-то ждал. Мимо прогромыхивали трамваи, заслоняя обзор, и тогда человек останавливался, беспокойно шаря круглыми светлыми глазами, боясь, видимо, упустить момент. Не упустил. Еще издали увидел на другой стороне улицы фигуру в светлом летнем — по погоде, но, может быть, не по сезону — костюме, узнал пружинистую походку, выдвинутый вперед, как бы с постоянным вызовом, подбородок, русый тронутый ранней сединой пушистый, взлетающий в такт шагам чуб.
Женя Лютиков — беспокойно ожидающей стороной в этот день был именно он — быстро отвернулся, ссутулившись еще больше, как бы пряча голову в плечи, прошел в открытые ворота проходной, затем, не обращая внимания на удивленный взгляд пожилой, весьма интеллигентной на вид вахтерши, развернулся и, помешкав слегка внутри будки, вышел из наружной двери, вступив на пешеходный переход улицы одновременно с человеком в светлом костюме. Горел красный свет, оба стояли, разделенные улицей с проносящимися машинами и трамваями, и пристально рассматривали друг друга. В облике Жени уже незаметно было беспокойства — скорее серьезная деловитость. В глазах же его визави вспыхнуло и промелькнуло чередой многое — и удивление, и грустноватая насмешливость, и настороженность. Вспыхнуло, мелькнуло и исчезло, уступив место выражению безразлично-приветливому. Только ноздри остались слегка белыми.
В общем, внимательный сторонний наблюдатель, взглянув сейчас на этих двух чем-то похожих друг на друга людей, ровесников, по возрасту близких к возрасту распятого Христа, легко бы понял, что их связывает не только «зебра» пешеходного перехода и разделяет не только включенный на 40 секунд красный свет.
Свет переключился, и в тот же момент Лютиков поднял руку и махнул ею слегка, тем самым предлагая бывшему симбионту и родственнику, бывшему начальнику и бывшему подчиненному, бывшему ближайшему приятелю задержаться на том берегу, разговор, мол, есть, не говорить же посреди трамвайных путей.
Вадим Орешкин пожал одним плечом и шагнул назад. Сцепив сзади пальцы на ручке портфеля, он ждал, пока Женя перейдет улицу. В позе вольно, с задранным подбородком, он мог бы показаться сейчас кое-кому воплощением торжествующей самоуверенности и заносчивого высокомерия — что и будет значиться в Жениной версии рассказа о встрече напротив проходной института, где Женя уже не работал.
Подойдя, Женя протянул руку, и Вадим, помешкав лишь какую-то долю секунды, пожал ее.
— Поздравляю с дочкой да и с браком законным заодно, — сказал Вадим, Женя захихикал смущенно.
— Да вот, знаешь, угораздило. Спасибо. Вадик, дружочек, извини, я задержу тебя буквально на пять минут. У меня к тебе два вопроса.
Женя говорил торопливо-буднично, как обычно, мягко грассируя, будто здоровался и разговаривал с Вадимом не впервые в этом году, будто продолжал незаконченный вчера разговор.