Так созрело решение бросить все и ехать на Памир втроем, продолжить симбиоз на новом, так сказать, уровне. Втроем — потому что кузина Вадима и жена Жени Лена, по словам Лютикова, отказывалась бросать свою работу и ехать неизвестно куда и неизвестно зачем, а по возражениям кузины Лены — потому, что Лютиков на Памир ее в сущности и не звал и уж во всяком случае категорически возражал против переезда туда шестилетнего Лениного сына от первого брака.
Были споры, звонки, жалобы, которые тем не менее не удержали и даже не задержали Лютикова. Он выехал в начале апреля, обосновался и принялся бомбардировать (вместе с Эдиком Чесноковым) Вадима письмами, торопя скорее определяться и выполнить взятые на себя обязательства. Наконец Вадим решил все свои проблемы — немалые, ибо если уход Лютикова был для Крошкина чем-то почти желанным (шеф невзлюбил за что-то Вадимова симбионта), то просьба Вадима отсрочить защиту диссертации и его заявление об уходе всерьез накалили их взаимоотношения, не доведя их, впрочем, до полного разрыва. Так или иначе, где-то в начале июня, то есть месяц назад, Вадим уволился. Увольнение Светы из школы рабочей молодежи затягивалось, но и она уже по сути была оформлена и скоро должна была приехать.
Итак, раздались знакомые шаги по цементному полу веранды, остановились у двери. Зазвенели ключи. Вадим распахнул дверь. Женя слегка отпрянул — хоть и ждал приятеля, но подзабыл, да и вообще в хмурой задумчивости пребывал симбионт, что было видно по недовольному, лишь слегка скривившемуся в приветственной ухмылке лицу. Глаза Жени были прикрыты большими темными очками, что было непривычно и даже странно: Вадим точно знал, что солнцезащитных очков Женя терпеть не может. Сразу после суховатого рукопожатия Женя снял очки — и все стало ясно: левый его глаз был украшен весьма выразительным синяком. Вадим ничуть не удивился: сказать по правде, он ожидал увидеть что-то в этом роде, странно было лишь то, что повторение до такой степени буквальное, зеркальное…
— Ты завт’гакал? — прокартавил Женя, старательно избегая встречаться глазами с Вадимом, он выгружал на стол какие-то пакеты, поставил на пол в прихожей пару арбузов, дыню.
— Нет еще. Каракозов говорил, надо в столовку пойти и записаться.
— Этот недоносок с фамилией ца’геубийцы? Уже познакомился? — лицо Жени скривилось. — Слушай его больше. В столовой тебе дадут чай цвета мочи, зава’генный еще в той пятилетке на всю нынешнюю впрок, и кашу на комбижи’ге, лучшее с’гедство для изжоги. — Женя стремительно снимал, почти срывал с себя партикулярную европейскую одежду. Оставшись в одних трусах, он надел хорошо знакомый симбионту халат, перепоясался и вздохнул с видимым облегчением.
— В столовку я не хожу вообще. И тебе не советую. Если тебе совсем уж невмоготу безо всей этой несъедобной дряни, запишись только на обед. Мы сейчас позавтракаем так, как им всем и не снилось.
Это были знакомые песни. Женя как йог и вегетарианец всегда так говорил и отчасти действовал. Кое-что перенял от него и Вадим, — например, чаепитие с сухофруктами по многу раз в день, кое-какие элементы в физзарядке. Знакомо было и громкое презрение Жени к иным, к толпе людей непосвященных, «иного карасса» — это было заимствование из Воннегута. Впрочем, сейчас Женя был ожесточен явно сверх обычного.
Вадим поставил чайник. Войдя из кухни в комнату, он застал Женю за зеркалом — тот внимательно разглядывал свой синяк.
— Научный диспут с Силкиным? — шутливым тоном спросил он.
Женя не улыбнулся. Посуровел даже еще больше.
— Уже доложили…
— Ничего подобного. У меня глаза есть. У твоего оппонента точно такое же украшение. Даже побольше. Факт на лице, так сказать.
— Правда? — Лицо Жени немного смягчилось. Известие было ему явно по вкусу. — Эх, мало я ему…
— Что случилось? — уже безо всякой шутливости спросил Вадим, даже, пожалуй, строго, давая понять, что имеет право знать, и спрашивает о том, что непосредственно его касается… Женины действия или бездействие перед самым его, Вадима, приездом бросают на него определенный свет, совершаются как бы отчасти и от его имени…
И Женя мгновенно почувствовал эту перемену тона. Ему предстояло давать отчет. Лицо его потеряло уверенно-брезгливое выражение, губы дрогнули.
— Да ведь избить меня хотели, подлецы! — воскликнул он тоном, выражающим, кроме того, что сказано, еще массу, всего — и проницательность говорившего, проникшего в тайные замыслы недругов, и торжество стойкого бойца, сорвавшего эти происки, и угрозу. Это все — осознанно, для Вадима. Но и кое-что неосознанное, а именно — неуверенность. Не был Женя уверен, что все высказанное им в словах и в заранее приготовленной тональности этой фразы — бесспорная правда. Вадим мог в этом поклясться, уж настолько-то он Женю знал.