В общем, он не мог особенно ничем помочь Стиву, ибо плохо разбирался в хозяйственных делах, о которых в основном шла речь. Но к счастью для Стива и на беду парткомиссии, возглавляемой женщиной с кирпичным лицом морского волка, заведующей кадрами института, комиссия решила устроить особое развлечение из одного пункта письма Стивы, где глухо и не совсем понятно было сказано о сговоре руководства полигона с саитским пасечником Багинским, — они-де вместе выживали Стива и его жену. Никто в зале не мог понять, какая связь между сейсмостанцией и совершенно посторонним пасечником, Стив горячился и делал все еще более непонятным, а кадровица в порыве откровенности так даже призналась, что комиссия пила у Багинского… чай, поспешила уточнить она, и осталась совершенно очарована этим безобидным тружеником.
И вот тут слово попросил Вадим. И сказал, что знал. Что, во-первых, Багинский вовсе не безобидный труженик, а подпольный миллионер, по сути закабаливший многих жителей Саита. Что каждую весну сотни его ульев развозятся по труднодоступным горным лугам на вездеходах полигона, — этот общеизвестный в обсерватории факт комиссия могла узнать и не выезжая в Саит. И, наконец, что он сам, своими ушами слышал, как Багинский потребовал у Чеснокова, который был тогда заместителем начальника полигона по науке, чтобы Богуславского убрали, и Чесноков, державшийся перед Багинским, как холоп, это ему обещал! Эта история была еще прошлогодняя, Вадим тогда выразил Эдику удивление, на что Эдик махнул рукой: мол, мало ли что я обещал. Вадим было забыл. Но сейчас вспомнил, и весьма кстати. Собрание буквально взорвалось яростными криками. Кто-то потребовал вынести порицание членам комиссии и назначить новую, с более широкими полномочиями, на что вылез Шестопал и успокоил собрание тем, что партком уже рекомендовал освободить Чеснокова от его обязанностей и принял решение о посылке такой комиссии. Шестопал был сконфужен — его роль в этой истории была сомнительная, он явно не рассчитывал на приход Вадима и играл в какую-то свою игру, на сей раз далеко не столь благородную. Порицание комиссии было единодушно вынесено, за что Вадим получил пару ненавидящих взглядов. Было поставлено на голосование решение предоставить Стиву и его жене возможность вернуться на Саитскую станцию, на что Стив вышел, поблагодарил и отказался:
— Я хотел, чтобы виновные понесли… Хорошо, если получится. А вернуться — нет. Вы не знаете, что это такое, жить с женой и маленьким ребенком в кишлаке, когда против тебя не только самый главный местный бандит, но и твое собственное начальство… У жены нервное истощение. Нет, спасибо, я увольняюсь.
И вот сейчас Вадим смотрел на симпатичное, чуть грустное лицо Толи Карнаухова, замешанного — и похоже, не на последних ролях — в самых темных делах, и удивлялся, что чувствует к Толе не брезгливость, не ненависть, а грустное сожаление. Все ж таки наверняка не злая воля руководила Толей, а слабость, неумение противостоять натиску людей, которых Толя считал своими благодетелями. Толя не был ни Шейлоком, ни Скупым рыцарем. Все эти приношения — кабаньи окорока, орехи, фрукты, шкуры, вино и самогон с сейсмостанций — либо оказывались на его столе, а за этот стол почти ежевечерне собиралась «эта шайка» — Жилин, Эдик, Кот, Эдиповы, а в прежние времена и Лютиков, и еще раньше и Вадим со Светой, тогда еще не понимавшие, откуда все это изобилие, либо шли в качестве подарков тому же Жилину, Саркисову и нужным им гостям…
Все ж таки Толя, да и его жена Нина, были симпатичны, их было жаль. И теперь Толя сидит напротив Вадима, невеселый, задумчивый, и взглядывает на него своими большими круглыми выпуклыми глазами — тоже, видимо, переживает. И правда, Толя вдруг набрался храбрости, протянул стакан:
— Давай, Вадим, выпьем. Мало ли…
И Вадим чокнулся с ним и улыбнулся.
— И с тобой давай, Олег. Не все ж зубами друг на друга щелкать, — продолжал Толя. — Кто знает, как оно еще будет…
Дьяконов, сидевший рядом с Вадимом, посмотрел серьезно, подумал.
— Ну что ж, давай.
В конце ноября был день рождения Дьяконова. Ему исполнялось сорок лет. Вадим узнал об этом за несколько дней от Светы. Свете сказала Лида. И просила ничего не предпринимать, подарков не покупать: Олег категорически отказался «юбилеить». Во-первых, в свете слухов о предстоящем, но все откладывающемся назначении Дьяконова на пост заместителя начальника полигона по научной части. Кто-то стал бы подхалимничать, кто-то воззавидовал бы и проникся неприязнью к «триумфатору». Во-вторых, было неясно, кого звать, кого не звать, — друзей было много, но на всех просто не хватило бы никаких денег. В-третьих, заботы о столе легли бы на плечи Лиды, которая на седьмом месяце… В-четвертых, никакого удовольствия от того, что ему сорок, юбиляр не испытывал. Приступ сомнений испортил ему настроение: сомнений насчет Гипотезы, уже не раз опубликованной и где только не доложенной, а все еще, по сути, незамеченной. Научный мир не всплескивал руками, не восклицал: вот оно, наконец-то! Сомнений насчет грядущего начальнического жезла — служебное честолюбие, которое хоть как-то оправдало бы очевидные в этом случае потери для честолюбия творческого, научного — никак не хотело просыпаться в сорокалетнем эмэнэсе. Единственное, что сомнению не подвергалось, это Лида и будущий ребенок, но и здесь вдруг становилось страшно: а вытянет ли, выдержит ли такую новую ответственность эта старая развалина. Как на трех, накануне разыгрался у Казимирыча приступ радикулита, внушивший юбиляру самые мрачные предчувствия. Здоровый смолоду, Олег совершенно терялся от малейшего недомогания, начинал чуть ли не «завещание писать», как острил Яша Силкин. Эта мнительность Олега была привычной темой застольных шуток.