— И тогда они, несмотря на все твои старания, все равно обвинили тебя в вождизме и снобизме, — закончил за Олега Вадим. — Как когда-то, раньше, — Кот и Эдик. А виноват ты сам. Они увидели, что ты их обманул, что ты не такой, как они, ты соблазнил их перспективой совместного духовного взлета, а улетел один. Каждому посулил королевство, а сам возлег на Олимпе. А когда ты попал на скамью подсудимых, когда понадобилось тебя спасать, ты рухнул как авторитет, как «пахан». Они искали в тебе признаки неуверенности и страха и находили их. Силкин тогда мне так и говорил, что ты одеревенел от страха, с каким-то даже удовольствием, и своим страхом, мол, испортил все его усилия по спасению тебя от тюрьмы. И опять, в подтверждение твоей трусости, вспоминал ту спасаловку, когда вы с ним и со Стожко искали на Гиссаре заблудившихся геодезистов, и поднялась пурга, и ты якобы сорвал мероприятие своей трусостью. В чем была твоя трусость, я так и не понял. Понял, что переругались вы тогда между собой крепко.
Олег помолчал, припоминая.
— Да не больше чем обычно, за шахматами или преферансом. Я заранее считал, вернее, знал по кавказскому опыту, шо искать в горах в пургу — просто глупость и смерть. Они прошарашились два часа без меня, потеряли ракетницу, разбили рацию, чуть не улетели в пропасть и вернулись к моей палатке, придя к тому же выводу. Спустились потихоньку, а через полдня и геодезисты вышли сами. Да это все неважно. Мало ли шо бывает… Я тоже могу вспомнить, как Галку Корнилову, гравиметристку, знаешь? — мы ходили вытаскивать с камня посреди Рыжей реки. Газик кувырнулся с шоссе на повороте — вот, как сейчас — зима, лед… Все на берег выплыли, а она, с выбитой ключицей, кое-как — на камень. Ходили вместе, вся база ходила, таджики с винзавода, шоферня, народу — человек двести на берегу, а лазил-то к Корниловой на камень — она замерзла, да почти без сознания от боли, не могла сама привязаться, — я лазил. Хотя у Яшки второй разряд, а у меня, как говорится, голый жизненный опыт. Все бывает. И испугаться можно. В ту спасаловку… да, конечно, да, испугался — и за себя, и за них, и было чего. И сейчас считаю, шо на час позже уже бы не вышли. Шо ж, вон Лидка не даст соврать, как мы с ней от медведя драпали на Кабуде. Я наверняка даже больше испугался, чем она, бо знал, шо опасно, там медведица с медвежатами была, а она — не знала. На осыпи однажды… В общем, мура все это. А Силкин шо, Силкин смелый, смелей меня, признаю. Король, шо ты! Но и дурней. На Кавказе на леднике еще был случай, если б не моя «трусость», оба погибли бы, некому было бы сейчас спорить, кто трус, а кто нет. Да, может, он сейчас уже и не стал бы спорить. Видишь, мириться хочет, на день рождения приехал.
— Да не мириться он приехал. От паразит! — от волнения и досады Лида иногда тоже срывалась на украинский акцент. — Почуял, что ты все равно гнешь свое, что академик твои работы хвалит, а доклад на праздничной сессии вторым номером шел, а у него, у завлаба, — позорище, на свой заявленный доклад — слыхал, Вадим? — не явился — и что? Он приехал прощупать, как бы вернуть те времена, опять хочет от Олега подпитываться, неохота совсем в завхоза превращаться.
— На Яшу глядеть полезно, — отозвался Вадим. — Как на сигнал опасности. Все-таки каждого из нас подстерегает опасность соскочить с основного пути на какой-то боковой, дешевый, тупиковый. И когда друзья на твоих глазах туда соскакивают, приговаривая, что им надоело быть дураками, они, конечно, перестают быть друзьями, но надо быть им благодарными хотя бы за эту последнюю услугу, за то, что тем самым предупредили, напомнили наглядно еще раз, как это легко и незаметно получается.
— По-моему, это ты не про Яшку, а про Стожко, — ухмыльнулся Олег. — И шо-то не вижу я в тебе большой благодарности. Звонил он тебе?
— Он — нет. Звонил Генка Воскобойников. Заикался ужасно — чувствовал, видно, что лезет в неловкую чужую ситуацию, но по доброте не мог не влезть. Позвал в баню — с ним и со Стожко.