В общем, Стив Вадиму, скорее, не понравился. Карнаухов — толковый, сдержанный — был заведомо симпатичней. И если для Юрика и «той шайки» Стив союзник и примерно плохо их дело.
Вадим не стал говорить этого Юрику, а решил однажды наглядно продемонстрировать идиотизм ситуации в целом:
— Ну, хорошо, у вас склоки и обиды. Но при чем здесь, например, я? Со мной на базе многие не здороваются, смотрят, будто расстреливают. Скоро жена приедет. Что, и к ней так? За что? Неужели не ясно, что все это глупо!
— Все с-считают, что Эдик привез ш-шайку, чтоб бой начать. Да он и начал. Причем чужими руками.
— Ты имеешь в виду синяки Лютикова и Силкина?
— И это.
— Насколько мне известно, там все были не совсем трезвые. Да и не полез бы Лютиков трезвый, я знаю. История дикая, он сейчас признает, что это было затмение, психоз. Вот если бы вы все…
— Признает он! Ну и что? Что изменилось? Двоих выжили в п-прошлом году — вы, заметьте, н-на их местах. Теперь очередь Волынова.
— Но ведь его утвердили!
— Д-да, наплевав в душу. Уедет он. Г-гордый, уедет, на то и расчет. Это с Ч-чеснокова все как с г-гуся вода, хоть каждый день п-плюй в него. Уедет Степа, а к ним — н-не придерешься, если что.
— Но ведь действительно давно нет интересных работ и публикаций. Эдик вроде этим озабочен…
— Вот к-как! Оз-забочен, некуда свою фамилию ткнуть. Нет, есть р-работы. Публикаций — нет, все в с-стол работают, начальству с-самое новое и интересное уже с год н-не показывают.
— Жуть какую-то ты рассказываешь. Почему?
— Да к-крадут же. В лучшем случае имя настоящего автора в хвосте поставят.
— Кто крадет — Эдик?
— В основном. Еще С-саркисов, конечно. Но против него никто и не в-возражает — прив-выкли уже за двадцать-то лет. Он ведь никогда ничего сам не д-делал. И не умеет — что ж требовать. Все это знают, и никто его фамилию в списке авторов н-никогда всерьез н-не воспринимает. Т-тысяча р-работ — и все в соавторстве, р-разве это серьезно? Эдик — другое дело. Д-да и з-за Женей числят т-такой грех.
«Они тебе порасскажут, — вспомнил Вадим предупреждение Жени. — Скажут, что я у Дьяконова идею диссертации слямзил». И Эдик… Эдик передал сцену: Дьяконов вошел к нему год назад в кабинет с Жениным авторефератом, швырнул его на стол, сам весь бледный. Лютиков очень заинтересовался почему-то именно здесь, переспросил, действительно ли, мол, бледный, и Эдик подтвердил, проявив неожиданную наблюдательность, точно подбирая слова, какой именно бледностью был бледен вообще-то очень смуглый Дьяконов, что Женю, кажется, очень развлекло… Бледный Дьяконов выкрикнул что-то о карманниках в науке, хлопнул дверью и выскочил. Вадим потребовал подробностей, и Женя очень толково объяснил, что об слямзить не могло быть и речи хотя бы по той простой причине, что вся диссертация — это чистые выводы из площадных статистических машинных обсчетов слабых землетрясений. «У меня не было идеи, а был чистый эмпирический результат. Идеями, гипотезами мыслит Дьяконов и прочие «чайники», — Женя повертел пальцем около виска. — Мы, как и Ньютон, гипотез не измышляем. У нас — результатики, чистенькие, хе-хе». Вадим читал диссертацию Жени. Она действительно была построена строго: данные — счет — выводы. Постановка задачи — предельно общая. В выводах и оказались, видимо, совпадения с идеями Дьяконова, чему надо было радоваться. Он сказал об этом, и Женя подтвердил: да, если б нормальное научное учреждение, а не заповедник пневых… хотя, добавил он, он сам никаких совпадений не усматривает. Дьяконов, мол, верит в детерминированный прогноз катастроф, а он, Лютиков, не верит. Здесь о Дьяконове забыли и заспорили — Вадим тоже верил в прогноз. Он и говорил в основном, его слушали — Эдик и Женя — с интересом, возражали слабо.
Так что был Вадим предупрежден и кое-что знал. Попробовал спорить с Юриком, но тот вызова не принял, замолчал.
Разговоры такого рода часто происходили вечером, после ужина, за долгим чаем, иногда в присутствии Миши Якубова, который за версту чуял своим дипломатическим ташкентским нюхом опасную тему и молчал.
Они сидели на дощатом помосте под навесом, на стеганых ватных ковриках-курпачи. Утром и вечером, сидя на этих ковриках, ели, ночью — спали в спальных мешках.
Под навесом было уютно. По столбам взбиралась виноградная лоза. Рядом смачно шлепались о землю перезрелые абрикосы. На них Вадим уже смотреть не мог — переел в первый же день. Смеркалось, журчал арык и веял приятной прохладой. Вадим хлебнул из пиалы зеленого чая. Нет! Не может так быть, как Юрик рассказывает. Они все тут немного свихнулись от жары, а также по причине отрыва от большой, настоящей науки. Их всех надо лечить — и Дьяконова этого пресловутого, и Лютикова, и Юрика. И Стива — хотя того, может быть, и поздно. А лекарство единственное — правда. И юмор. И он спросил: