— Я тебя понимаю, Никита, — с искренним сочувствием сказал он.
А Кот тем временем уже рассказывал, как много участия проявили Эдик и его Зина, когда семья его к нему приехала и было трудно. И денег взаймы дали, и Олю, жену, мгновенно устроили в камералку, а чтоб дочку в детсад определить, Зина умолила Жилина чуть ли не через районного прокурора давануть — обязан чем-то прокурор Жилину… И какими-то правдами-неправдами премию ему, Коту, устроили. А эти, кореша-запорижцы, с женой даже разговаривать не пожелали. Бойкот устроили…
Вадим вспомнил Олю, издали миловидную и хрупкую блондинку, вблизи вульгарную, злую и грубую, и… промолчал. Прежних друзей Кота в этом, по крайней мере, пункте можно было понять. Да ведь и сам Кот… Он уже не раз заходил к Орешкиным после очередного скандала с Олей и рассказывал всякое… Однажды Вадим не выдержал и посоветовал ему разойтись. Оказалось, что эта мысль вовсе не чужда Коту, — он еще раза два после того, первого, когда сбежал в Ганч из Запорожья, пробовал удрать, да вот из-за дочки… Странно. Неужели Кот этого не помнит? Или не соотносит с тем, что говорит сейчас? А надо будет, пожалуй, не слишком активно сочувствовать Коту, когда в следующий раз будет на жену жаловаться. Мало ли… Что-то переменится — и тоже врагом из приятеля станешь.
Впрочем, не суди, да не судим будешь. Разве можно сколько-нибудь рационально объяснить, каким образом он, Вадим, в свое время ухитрился прожить с Мариной, первой своей женой, семь лет, не любя ее, под конец ненавидя и тем не менее будучи по отношению к внешнему миру, даже к собственным родственникам, натерпевшимся от нее, как бы с ней заодно… Это он, Орешкин, интеллигент, знаток и логики и теории систем, и диалектики… Что ж требовать от Кота?
Как бы подтверждая эти его мысли, Кот вскоре заговорил-таки о том, как невыносимо ему жить с женой, как он рад бывает любому такому вот поручению, всегда безотказно на станциях на подмене сидит, хотя и скучно одному бывает. Сейчас ему просто повезло, что Вадим захотел с ним… Вадим темы не поддержал, и Кот вскоре умолк, решив, что товарищ его спит.
А на следующий день добряк и увалень Кот вновь, как при первом знакомстве, поразил Вадима запасом какой-то то ли мальчишеской, то ли охотничьей наивной жестокости… Он поймал во дворе двух здоровенных, в ладонь, фаланг и пустил их в тесное пространство между оконными рамами вагончика. Наткнувшись друг на друга, фаланги страшно перепугались, обе попытались скрыться, спрятаться, но в тесноте междуоконного пространства это лихорадочное бегство привело лишь к новому их соприкосновению. И начался бой. Кот возбужденно «болел» за одну из фаланг, подбадривал ее азартными криками. Вадим смотрел брезгливо, но и со странным любопытством. Бой длился пять минут. Победила фаворитка Кота. «Унасекомила», вспомнил Вадим Женино выражение. Она передавила клешней то место позади головы противницы, которое хотелось назвать шеей и которое у членистоногих наверняка называется иначе. Фаланга подергалась и начала затихать. Тогда победительница, пережимая второй клешней и маленькими ловкими клешнями на других своих конечностях одну ногу побежденной за другой, стала деловито выдавливать жидкое содержимое еще живой жертвы из панциря прямо себе в рот. Рот был жуткий, с четырьмя жующими то вверх-вниз, то вправо-влево челюстями. Скоро от огромной, только что полной сил твари осталась одна пустая драная оболочка. Победительница раздулась и застыла в угрюмой неподвижности. Увенчав ее «чело» венком из сухих травинок, Кот торжественно отпустил ее за ограду станции. Нелепая собака подбежала, сунула огромную морду и испуганно отскочила, скуля. Фаланга, постояв в угрожающей позе с минуту, медленно поползла, потом заторопилась и скрылась под камнем.
Еще до боя фаланг и даже до завтрака, когда станция лежала в тени и сухие травинки и кустики вокруг серебрились ледяной росой, Вадим и Кот прикрутили пустую сорокалитровую флягу к тележке и двинулись за питьевой водой. Они были в свитерах и поначалу еще зябко ежились, но, пройдя сотню шагов, вышли на солнце, и уже через пять минут свитера, рубашки и даже майки были скинуты и ехали на тележке рядом с флягой. Двигались по тропе к выступу обрыва, у которого сходились два ущелья. Раньше на этом месте был кишлак: несколько безобразно обрубленных, без вершин и почти без веток тутовых деревьев еще издали говорили об этом, а вблизи на это же указывали оплывшие земляные валики на месте бывших саманных стен и журчащий среди развалин арык. Среди деревьев было разбито несколько палаток, под растянутым брезентовым навесом — складные столы в один ряд, с длинными деревянными скамьями по обе стороны; несколько человек сидели там и ели. Погасший костер слегка курился дымком, над золой висел большой черный чайник. Сидевшие под навесом — все женщины — обернулись к подходившим водовозам, кивнули без особого любопытства и отвернулись, занятые своим разговором. Это была только часть хухлинской экспедиции. Основная масса народу, видимо весь наличный мужской состав, копошилась в полукилометре, около противоположного борта этого, бокового ущелья, где вчера Вадим видел уже скопление техники и людей.