Вадим сорвал с плеча ружье, сдвинул предохранитель и, почти не целясь, шарахнул из одного ствола в вершину стройной арчи — среднеазиатского можжевельника, — показавшейся из-за поворота. В плечо ударило, вершинка свалилась вниз, эхо громом прокатилось, тысячекратно отражаясь от скал и зарослей, заглушив на секунды давящий на уши шум реки. Вот и хорошо, и дичь вся на километры вокруг затаилась и разбежалась подальше от греха, и он, Вадим, выпустил из себя заряд этого странного, такого живучего, видимо заложенного в генах, инстинкта уничтожения. Арча вот только красоту потеряла, жаль, выстрел оказался неожиданно метким.
Уже спокойный, насвистывая вальс свечей из «Моста Ватерлоо», Вадим не спеша шел по совершенно уже дикому ущелью, любуясь им, отходя, отмякая душой. Да, здесь было красиво. Камышины-рогозины, огромные, шоколадно-пушистые, росли из небольших болотин, обведенных по краю налетом белых кристаллов все того же гипса. Вот и кабаний след на песочке у воды — свежий, пожалуй. А вот и запах, тревожный, дикий, и куча медвежьего помета, тоже не слишком древняя. И вся перерытая делянка дикого горного лука анзура. По противоположному берегу сплошь оранжевое пламя облепиховых кустов. А арча, арча! Запах от хвои — как от огуречной рассады. Деревца небольшие, но изящные, и раскидистые, и стройные, похожие на деревья со старинных китайских или японских рисунков, четкие, как выписанные тушью на фоне чистейшего неба и сахарных голов снежного хребта, все выше вздымающегося, закрывающего небосклон.
И ради этого — ради этого тоже — ехали они сюда из Москвы, ради этой белизны и голубизны, ради этой чистоты, этой непринужденно и легко вздымающейся крутизны, четких линий и штрихов. В таком месте у всякого, кто на это способен, неизбежно возникает чувство, родственное чувству полета, зарождается где-то в глубине сомнение в правильности той жизни, какой жил до сих пор и какой жить принято, и уверенность в том, что она, некая правильная жизнь, есть. И даже может возникнуть иллюзия, что эта правильная жизнь, успокоение, подлинное знание — где-то здесь, рядом…
Вот и Лютиков говорил еще в Москве: там к небу ближе… Правда, сидя за всегда притворенной шторой и почти не выходя из дому, вряд ли почувствуешь эту близость к чему-то вечному и бесспорному. И он, Вадим, сидя, без разгиба за столбиками цифр, графиками, кажется готов превратиться в сухаря-технаря. А ведь когда-то даже стихи писал, и неплохо, кажется. Что не стал поэтом — это, конечно, правильно, а вот видеть в этих горах только образец, сжатый между гигантскими природными тисками — с юга Индийской платформы, с севера Лавразиатской, — этого, конечно, мало. Впрочем, глазами геолога и геофизика он может видеть во всей этой красоте гораздо больше скрытого смысла и гармонии, чем если бы был просто поэтом.
Вся штука, видимо, в том, что и тот и другой взгляд сам по себе ограничен. Мир многомерен, и поэтическая его составляющая такой же неотъемлемый его атрибут, как длина или ширина. Может, и вся морока с этими лентами, которые они с Котом сегодня проявляли, есть морока существ ограниченных, не умеющих или даже не желающих видеть явление во всем его истинном объеме, цвете, или как оно там… Можно вообразить себе некое существо, научившееся с помощью приборов записывать массу странных колебаний в окружающей среде. Оно запишет много разновидностей таких колебаний, установит, откуда они приходят, какие у них закономерности в амплитудах, частотах, затухании и прочая. Защитит диссертацию… И вот предположим, что это ученое существо — какой-нибудь слепой муравей из муравейника в этом самом урочище, а все исследованные им колебания — это волны света, рассеянного этим голубым небом, отраженного от этих снежных стен, этих осыпей, реки, деревьев, арчи и облепихи.
Вот так пока они — Вадим, Лютиков и масса гораздо более поднаторевших, знаменитых и маститых — в своей науке. Чего только не извлекли они из сейсмограммы — этого механического среза ряда волн вдоль оси времени, — а может, за всем этим — тоже некая потрясающая система образов, картина, невидимая ими, слепцами. Долина Мудрости и Ясности, где для истинно зрячего задача, скажем, прогноза землетрясений не более трудна, чем для него сейчас было выстрелом сбить верхушку арчи.