Вадим начал догадываться, чего хотели от него неожиданные визитеры.
— Руководство, — дипломатично выразился Хухлин, и Вадим снова почувствовал, что тот, видимо, избегает называть имя Саркисова, — не разрешает нам докладывать и печатать ничего о ходе этих работ. Ссылаются на секретность. Нам нужен ваш совет. Вы работали в печати, знаете обстановку по этой части в академии. Как быть?
— Разве МГД засекречены? — вытаращил глаза Вадим. Это было не по его части, но в голове сразу же замелькали заголовки журнальных, газетных, научных публикаций. МГД последние два-три года были на гребне моды и славы.
— Нет, — отвечал Хухлин, жуя слова сухим своим «клювом». — И коллеги, ребята из ИЭП, только смеются, когда я им рассказываю… Но наши… Говорят, применение МГД для прогноза, поскольку это ново, как бы автоматически засекречено и рассекречиваться должно особо… Так мне объяснял… один наш общий знакомый, — раскололся наконец Хухлин.
Вадим задумался.
— Да, тут какая-то ошибка. Только я все же не могу понять… Неужели для вас сейчас так важны слава и признание? Ну, провели бы эксперимент, дождались бы результатов. Куда бы все это делось?
— Дело не в славе, — сказал Хухлин. — А в том, что без какой-то решительной поддержки сейчас нам в этом году эксперимента не провести. Значит, консервировать на зиму. За зиму оборудование под открытым небом, без охраны… Понимаете? Это все вообще может не состояться. А между прочим, для провоза МГД на шоссе надо три моста перестраивать. Без этого… без славы, как вы говорите, какие дорожные власти пойдут на это? А это только одна из проблем…
— Хорошо. Все понял, — сказал Вадим, хотя опять почувствовал, что Хухлин чего-то недоговаривает, второстепенные причины выдвигает, а главные прячет. — Хорошо. Я узнаю, что смогу. В течение недели, постараюсь…
Хухлин и Пухначев, удовлетворенно и единодушно вздохнув, тут же поднялись и начали прощаться. Пригласили на стройплощадку и на эксперимент, назначенный через полтора месяца, «если все будет хорошо».
Вечером Вадим долго не спал в своем мешке, обдумывая предстоящую акцию. И чем больше думал, тем более загорался. Решил действовать, не откладывая. Сама судьба подкинула ему уникальный случай одним махом покончить с тем, что больше всего не устраивало его в новой работе. Маниакальная подозрительность и грызня, перманентная вечная склока должны были уступить место энтузиазму общего дела — признанного общественностью, нужного, важного, гуманного. После хорошей публикации в авторитетном органе печати ни «той шайке», ни «этой» не останется ничего, кроме одного — дружной слаженной работы на прогноз. Размечтавшись, Вадим почти не спал. Как в лихорадке, еле дождался утра.
На другой день рано утром Вадим сел на мотоцикл и сгонял в Ганч, на почту, позвонить по междугородной своему приятелю Светозару Климову, научному обозревателю одной из центральных газет. Они подружились во времена недолгой журнальной карьеры Вадима — на международном геофизическом конгрессе. Когда Вадим задумал ехать в обсерваторию, обозреватель сначала огорчился, потом жгуче позавидовал: что-то такое он и сам вынашивал в себе многие годы — бросок в глубинку, эх! на годик — на три. Да вот так и не собрался. Договорились переписываться, а если что будет интересное — Вадим должен был позвонить и позвать. Вот Вадим и звонил.
Москву дали мгновенно: там была еще глубокая ночь. В трубке послышался сонный голос приятеля.
— Пора, красавица, проснись! — заорал Вадим, возбужденный ездой на мотоцикле по горной утренней прохладе, от некоторого смущения, что не дал человеку поспать, даже как бы еще и обнаглевший.
— Вадим?! Ты что, сдурел? Креста на тебе нет, каторжная твоя душа, — стонал обозреватель, постепенно приходя в себя, крепнущим голосом. — Что там, случилось что?
— Случилось! Еще как! — продолжал орать Вадим. — Записывай, газетчик. Срочное сообщение. Солнце золотит вершины. Поет мотор. Железный конь бьет копытом в тени чинар. Тебе этого мало?
— Хорошо живешь, — уже весело отвечал приятель. — Мне бы такое, хоть на денек. В гости зовешь?
— Для того и звоню. Слушай. Тут затевается кое-что…
И Вадим быстро, кратко, в пять минут рассказал о сути намеченного эксперимента.
— Требуется поддержка общественности для ускорения! — закончил он, не вдаваясь в суть интриг и затруднений Хухлина.
— Ну, Вадим, молодец. Век не забуду! Лечу! Завтра… Нет… Ждите меня послезавтра! Как раз простой — ни экзотики никакой, ни запуска на орбиту. А на мотоцикле научишь, Вадька? Ты же обещал! — капризным, почти плачущим голосом закончил приятель. В этом шутки почти не было. Автомобилист, владелец «Волги», избалованный всяческими поездками и посольскими приемами, обозреватель умел завидовать людям — без злобы, белой завистью, но жгуче. На этом, можно сказать, был основан пафос его очерков и репортажей — на разоблачении собственной неуемной зависти к героям — к их одержимости, к их творческой плодовитости, к их бесшабашности в отношении к жизненным благам, комфорту, вещам. Читатели и редакторы находили это занятным литературным приемом, выделяли обозревателя из массы других, но это не было просто приемом…