— Это же рабство, это же кошмар, что без этой красной книжечки я не мыслю своего существования, — жаловался иногда Светозар Орешкину наедине. — Хочется, знаешь, все бросить, в районку уехать, поработать, а то и вообще… на стройку куда, работягой. Может, повесть напишу… Хорошую. Не такую, как… Да колется! Мне даже кажется, на меня бабы клюют только потому, что я обозреватель центральной газеты. Ей-богу!
(Обозреватель был большим любителем по женской части.)
Вадим искренне жалел Светозара и даже раза два находил ему интересную работу, например аквалангистом-исследователем в Институте озероведения на Байкале. Но после недели буйных восторгов и прощальных застолий обозреватель трусливо и тихо исчезал в одну из очередных обычных своих командировок, потом долго винился и клял себя и злосчастную свою обыденную опостылевшую исключительность последними словами.
Но парень был толковый, про любое научное исследование мог написать так, что даже герои очерка, сами специалисты, исследователи, порой говаривали, чеша затылки: «Ишь ты, какая штука, а ведь и впрямь интересное дело мы сделали».
Вадим вышел на пустынную в этот час, затененную гигантскими пирамидальными тополями, центральную улицу Ганча. Посередке мостовой, то исчезая в густой тени, то вспыхивая ярким световым пятном, пожилой таджик в тюрбане и полосатом стеганом халате шагал за пушистым ишаком, бодро волокущим тележку с дынями. Копытца стучали по асфальту гулко в сонной утренней тишине. Вадим подошел, вынул из кармана пятерку. Старик улыбнулся, кивнул чалмой, затем, внезапно свирепея лицом, злобно заорал на хлопающего ушами ишака, отчего тот стал как вкопанный. Старик, снова став добрым и улыбчивым, выбрал дыню, отдал Вадиму, прицокивая языком: этта карош, этта карош, забрал пятерку, снова прокричал что-то неодобрительное ишаку — и тук-тук, поехал себе дальше на базар, где он такую же дыню меньше чем за десятку бы уже не отдал.
Да, сегодня Вадиму все удавалось. Надо было лететь к молодой жене, истомившейся небось за два дня в одиночестве. Прикрутив поясным ремнем дыню к багажнику, Вадим врубил газ и помчался. Через десять минут ему уже открывала дверь Света, заспанная, теплая, любящая.
Глава пятая
О разговоре с Хухлиным и звонке в Москву следовало, пожалуй, не откладывая, сообщить Лютикову. Но Вадим не спешил. Свете не надо было в камералку — была суббота. Они выспались, долго завтракали. Вадим рассказывал про Помноу, Хухлина. Света сообщила главную новость, молниеносно распространившуюся накануне, в пятницу, и обсуждавшуюся весь день и вечер — в очереди на склад. В Джусалах, под Алма-Атой, серьезно заболел Саркисов. Этого оказалось достаточно, чтобы всю пятницу никто практически не работал. Похоже, Саркисов значил для обсерватории гораздо больше, чем любой другой руководитель для любого другого учреждения. Ходили слухи, один фантастичнее другого. Поговаривали даже о закрытии обсерватории и полигона — «в порядке сокращения штатов».
Мимо окна, по бетонной дорожке между двумя арыками деловито и торопливо, сегодня как-то особенно преисполненный серьезности, несколько раз прошел Эдик Чесноков. Потом послышался его голос с веранды. Эдик стучался и что-то говорил через дверь Лютикову. Тот его впустил.
— Да ведь сегодня у нас двенадцатое, — вспомнил вдруг Вадим.
— Это ты про землетрясение? — Света замахала обеими руками. — Ну, не вышло, не вышло из меня прорицательницы. Замучили позавчера подначками. Кому не лень, подходят, на часы посматривают. А время, говорят, нельзя уточнить? Что-то затягивается.
Выждав пять минут, Вадим тоже направился к Жене. Его радостно приветствовали. Похоже было, что между двумя Вадимовыми начальниками снова царили мир и согласие. Оба были возбуждены, посмеивались как-то нервно и, внезапно становясь серьезными, многозначительно переглядывались. После бодрых расспросов о житье-бытье в Помноу — при этом ответы Вадима не очень-то и выслушивались — Женя несколько игриво и в то же время не без некоторой торжественности обратился к Эдику: