— Умеешь ты устраиваться, Вадим, — с искренней завистью и тоской в голосе сказал Светозар. — Небось и не ценишь того, что имеешь. Да за один такой вечер можно отдать месяц той жизни, в беготне и суете. Спасибо, что вытащил, да только будет мне там еще тошнее…
— А мне кажется, все наши беды мы носим с собой, — осторожно возразил Вадим.
Он знал, что Светозар так и не развелся с женой, возрастающая ненависть к которой еще пять лет назад, в пору их с Вадимом знакомства и сближения, поражала даже Вадима, находившегося накануне неминуемого краха своей первой женатой жизни… У них тогда был заведен обычай: раз-два в месяц встречаться — иногда в Доме журналиста, где Светозара останавливал и бил по плечу, клянча трояк, каждый второй завсегдатай, но чаще в газете, у Светозара на работе, в отдельном его кабинетике, в конце дня, когда затихали телефонные звонки.
Обставлялось все с шутливой подчеркнутой торжественностью: запиралась дверь, была разработана система условных стуков для «своих». Но при этом вина не пили. Женщинам — секретаршам-курьершам, обожавшим Светозара и всячески стремившимся проникнуть в «святая святых», вход был запрещен категорически.
Торжественно водружались на стол бутылки ряженки, кефира, расставлялись пакеты с молоком. В специально для этой цели купленной в «Сувенирах» большой глиняной расписной миске насыпался горкой диетический творог, обильно поливался сверху сметаной. Говорили — о науке, о газетных и журнальных интригах и новостях. Но больше всего — о женах.
С участников этих вечерних мистерий, тянувшихся иногда до полуночи (впрочем, кроме Вадима и Светозара, любителей подобного времяпрепровождения находилось немного), бралась страшная клятва: не предупреждать о них заранее жен и им не звонить. Соль была в том, чтобы отчетливо представлять себе, как где-то бесятся и сходят с ума от ревности ненавистные спутницы жизни, предполагают и воображают черт-те что, в то время как их мужья ведут себя подчеркнуто праведно, и находить в этой «несправедливости» и в напрасном бешенстве супруг особое удовольствие, особую потеху и особый повод для жалоб на собственную угнетенность и затравленность.
— Тебе налить, Вадим? — заботливо спрашивал, бывало, Светозар, воздев руку с бутылкой ряженки. — Залей свою тоску этим благородным напитком, закуси творожком и подумай, сколько пользы вторгается сегодня в твою многострадальную печень, в то время как печень твоей нежной подруги сейчас несомненно разъедается сатанинской злобой. Но не жалей ее, Вадим. Ведь это только справедливо.
На столе звонил телефон.
— Это моя, — уверенно говорил Светозар. — Мой личный, приставленный ко мне некоей мировой мафией жен жандарм. Давай, давай, надрывайся, голубушка. Под этот мелодичный звук хорошо идет булка диетическая из отрубей со сметаной. Попробуй, Вадим.
Жуя, он с удовольствием прислушивался к настойчивым звонкам.
— Нет, ты вообрази, что сейчас у нее в голове. Вот в этой моей руке, думает она, — если только к тому, что у них происходит в голове, можно применить этот, возможно, чересчур антропоморфный глагол «думать», скорее она видит это с помощью некоего внутреннего телевизора — зажат бокал шампанского, а этой я расстегиваю нечто на «очередной моей мерзавке», как она выражается. И невдомек ей, и твоей, и любой из этой армии приставленных к нам персональных жандармов, что для истинной личности, для думающего, имеющего воображение и чувство собственного достоинства человека грех, который только и может вообразить ее внутренний телевизор, уже по этой причине и несладок. Это не значит, впрочем, что мы вовсе от него отказываемся, увы, без того запрограммированного греха — и этот кефир не будет иметь настоящего вкуса, ты согласен?
Звонки прекращались, и Светозар продолжал:
— А вот теперь она звонит одной моей бывшей подруге — единственной, чей телефон когда-то сумела добыть, хорошей бабе, с которой я не виделся уже десять лет и которая, вообрази, уже бабушка. Так вот, всякий раз ей, бедняге, достается. Выпьем, Вадим, за ее здоровье по стакану молока.
— Меня поражает, — продолжал через некоторое время Светозар, переждав, когда Вадим, посиневший от смеха, немножко успокоится, — убожество их воображения. Ей кажется, что любой непроконтролированный ею промежуток времени, пусть хоть пять минут, я норовлю и могу заполнить тем, чтобы потешиться с «очередной мерзавкой». Ну, ладно я, но ведь каково же ее мнение в таком разе о женщинах — ведь она же сама женщина, как ни странно. Она думает, это легко. А ведь это же труд, — на него и время, и здоровье, и силы духовные и телесные нужны — познакомиться, привлечь внимание. Уговорить! Да еще и в грязь лицом не ударить потом, честь фирмы поддержать, так сказать.