Уже ближе к полудню позвонил из Алма-Аты Саркисов, про которого все как-то успели уже подзабыть.
— Рычал, как тигр, только что трубку не кусал, — с поразительным хладнокровием рассказывал Эдик. — Обещал нас всех уволить, отдать под суд — за разглашение секрета. Потом чуть поостыл и велел выслать в Душанбе Штукаса к последнему сегодняшнему самолету из Алма-Аты. К нам послан Сева Алексеев с полномочиями расследовать и карать.
Хладнокровие обычно трусливого перед Саркисовым Эдика только на первый взгляд было чем-то из ряда вон выходящим. Стоило взглянуть на газетный разворот, который он держал на коленях, и все становилось на свои места. Нет, за такую публикацию, в таком органе печати ничего ни с кем сделать не могли. Здесь в жизнь обсерватории вмешалось нечто настолько необычное и мощное, что все привычные понятия субординации можно было отбросить. Победителей не судят.
— Да он п’госто ду’гак, наш п’геподобный шеф, — с великолепным презрением прокартавил Лютиков. — Или это уже, извините, агония меркнущего разума? Ему что, еще и фельетончика захотелось? Вся Советская страна, да что там, весь мир смотрит сейчас на нас. А он — расследовать и увольнять? Дудки-с!
— Как бы самому увольняться не пришлось! — с угрозой в голосе сказал Эдик.
— А что? А ведь и верно, пора. Покуражился старичок, надо и честь знать. Пожил, дай другим пожить. Это хорошо, что сюда Сева едет. Уж он-то натерпелся от Лявонтича нашего, как никто. Вот бы и договориться с ним… Ему — сектору в институте и Джусалы. Тебе, Эдик, дружочек, — Ганч. Самое милое дело. И при чем тут, извините, Саркисов? Старый, больной человек, хе-хе-хе…
Эдик не отвечал, но весь его вид выражал благодушное одобрение.
Вечером, уже в десятом часу, в дверь Орешкиных постучали. На приглашение входить она открылась, пропуская незнакомого человека.
— Здравствуйте, я — Алексеев, — сказал незнакомец, разуваясь. — Ничего, что я поздно?
Алексеев, второй человек в экспедиции, сорокалетний доктор физико-математических наук, обладал умением нравиться почти всем с первого взгляда и соответствующей внешностью. Худенький, с застенчивой юношеской улыбкой — ничего начальственного в его внешности не было — море обаяния, как сказала Света после его ухода.
Правильные черты лица, умненькие небольшие голубые глаза с прищуром, смотрящие прямо и искренне, умение деликатно и в то же время прямо, без экивоков, разговаривать на самые щекотливые и опасные темы. С удовольствием и сразу Сева — так он велел себя называть — сел по-турецки на курпачу у низенького орешкинского столика пить чай. И когда Вадим, помня о том, что Сева послан «расследовать и карать», начал в чем-то оправдываться, Алексеев скоро прервал его:
— А! Это все пустяки. Мне статья очень понравилась. В ней единственный минус тот, что Валерий Леонтьевич не упомянут, — для него это болезненный удар. Кстати, вреда не было, если бы вы, когда визировали, и вставили такое упоминание. Это и справедливо было бы — шеф все же стоял у истоков всего этого. Но вы здесь ни при чем, это упущение Эдика… если это упущение.
Последнюю фразу можно было бы продолжить и соответственно понять по-разному. «Если это упущение, а не сознательный выпад» — раз. «Если это упущение, а не просто пустяки» — два. Но Сева не договорил, только милой улыбкой обозначил многоточие, которое при желании можно было понять двояко. Как потом убедился Вадим, этим умением «вести подтекст» в разговоре Сева владел блестяще. Искренний, честный — но и дипломат в то же время…
Разговаривали о геофизике — и Вадим почувствовал, что впервые встречает здесь человека, при всем сейсмологическом профессионализме, берущего достаточно широко. Сева был «копенгаген» во всем, что касалось мирового прогресса в области наук о Земле. Это приятно удивило и захватило Вадима — и кажется, удовольствие от общения было взаимным. Сева проявлял в то же время невиданную здесь, в Ганче, джентльменскую предупредительность: старался следить, чтобы разговор не стал чрезмерно абстрактным в своей научности и тем скучноватым для дамы. Рассказал с большим юмором несколько смешных историй из прошлого обсерватории и института, посоветовал места в окрестностях, подходящие для прогулок. Сева прожил в Ганче всю свою молодость, не меньше пятнадцати лет.
И еще момент. Сева, судя по всему, был абсолютно лишен того, что Вадим уже громко окрестил «ганчской манией подозрительности». В его устах — это было даже как-то странно и непривычно слышать — Каракозовы и Чесноковы, Женя и Дьяконов не были разделены никакой такой пропастью, это были сотрудники, по-разному занятые одним общим делом. И это было не от неведения — Сева все прекрасно знал, а от другой, правильной, здоровой, как сразу же подумалось Вадиму, точки зрения. Орешкиным аж не хотелось отпускать этого человека, смотрящего на мир столь просто, понятно, с такой ровной дружелюбной симпатией.