Ошибкой было бы думать, что во время Вадимова «научного запоя» с Женей ничего заслуживающего внимания не происходило. Как раз наоборот — происходило, и столько всего, что именно он, Женя, бесспорно заслуживал большего внимания и сочувствия, и он постоянно требовал этого внимания и сочувствия и от Вадима, и от Светы и получал его.
Прежде всего, в один прекрасный, тихий октябрьский вечер Женя постучался в дверь однокомнатной квартиры Орешкиных как-то особенно тихо и скромно — скорее поскребся, чем постучал. Войдя, он сразу разулся и, еле слышно прошелестев слова приветствия, без сил опустился, буквально рухнул на свое обычное место — у стенки, за низенький столик на бордовую курпачу.
— Что-нибудь произошло? — участливо спросила Света. Она выглянула из кухни, да так и застыла на пороге.
Вадим ничего не спросил, просто, повернувшись на единственном в квартире стуле у своего письменного стола, смотрел с любопытством, но, кажется, он догадывался, в чем дело…
— Лена… предложила подать на развод, — Женя говорил, конечно, отнюдь не плачущим голосом, а так, что видно было: говорит достаточно сильный и умеющий себя держать в руках, но все же глубоко потрясенный мужчина. — Конечно к тому шло, и все такое, но все равно. Тоска! Тоска, дружочек Света! — И добавил — уже несколько иным, более будничным и встревоженным тоном, дернув носом: — А ведь рагу опять пригорает!
— Ой! — Света с некоторым замедлением вышла из состояния жалостливого созерцания скупого и терпкого мужского горя и кинулась к плите спасать овощное рагу — дежурное блюдо теперь у Орешкиных, которое Вадим не любил, но охотно терпел ради идеи (полезно для здоровья), но больше ради Жени, который всякий раз, когда на столе было мало овощей, начинал ото всего, кроме чая, отказываться, говорить о пользе голодания, а при наличии оных все же ел, как все люди. Стол со времени приезда Светы стал постепенно у Жени и Орешкиных общий, от столовой под давлением Жени почти отказались, хотя сначала Света и лелеяла надежду свести домашнюю готовку до минимума. Раз в неделю на складе в кредит покупались продукты, распихивались по полкам и в допотопный холодильник «Газоаппарат», кем-то брошенный и сломанный, но подобранный и отремонтированный руками Вадима и установленный на общей веранде между дверями Лютикова и Орешкиных.
В очередь на склад Женя сначала ходил, попеременно с Вадимом, но со все возрастающей неохотой и громкими жалобами: «Меня этот идиотизм на два дня из колеи выбивает». И наконец перестал ходить, объяснив, что лучше умрет с голоду.
Конечно, очередь есть очередь. В обсерватории это был еще и клуб. Здесь вырабатывалось общественное мнение, оттачивались отношения, завязывались романы, вызревали разводы. В очереди все равны — а потому это важный инструмент экспедиционной демократии, к которой Женя относился с громким презрением и которая платила ему за это взаимностью. Здесь видно было, чего и сколько кто берет на неделю, — очень важный источник информации о внутренней жизни, о нынешних обстоятельствах и перспективах любого семейства. Поводом для трагического решения Лютикова умереть с голоду послужил второстепенный, смешной даже случай.
Вокруг стоящих и чешущих языки взрослых бегали, играли дети, вперемешку с собаками. Среди детей были и чистенькие, опрятно одетые, были и голопузые чумазые сорванцы, произрастающие в основном на воле, не избалованные чрезмерной родительской опекой. Маленький, примерно полуторагодовалый карапуз потешал очередь, кувыркаясь в пыли в обнимку с лохматой дворняжкой. Оба визжали от восторга и взаимной симпатии. Собака лизала мальчонку в лицо, тот целовал ее в нос, шлепался голой попой в пыль, когда та особенно ретиво кидалась обниматься, — мальчонка еще нетвердо стоял на ногах.
По словам Светы — она стояла в этот момент с Женей в очереди, — Лютиков глядел на эту сцену с возрастающим ужасом, обернулся несколько раз, тщетно ожидая, что кто-то вмешается и прекратит это антисанитарное безобразие. И наконец, когда мальчишка вынул изо рта ириску и сунул собаке в пасть, не выдержал:
— Мальчик, — трагическим, больным голосом воззвал Женя. — Не делай так, мальчик. Ведь это же собака!
Все в очереди замолчали и удивленно уставились. Больше всех изумился тот, к кому было обращено увещевание. Мальчик был, видимо, из послушных и решил отреагировать. Поглядев вопрошающе на огорченного им дядю, он выхватил конфету из пасти дворняжки и сунул себе обратно в рот! Очередь покатилась со смеху.