И сомнения закрадываются, и стыд. Прошли — и не раз — все сроки, назначенные себе для всякого рода решений, для защиты кандидатской хотя бы, которая для многих юных выпускников университета является не большей проблемой, чем защита диплома. И с дружками-корешами неудобно получается. Завлек сюда «шайку» — так нынче в обсерватории говорят — своих земляков, прельстил перспективой совместного духовного взлета. А что выходит? Олег — да, как корпел пять лет назад над толстенными монографиями и РЖ и своими тетрадками — так и корпит, только самоуверенности поубавилось. А Яшка Силкин? Хороший хлопец, умный чертяка, здорово у него пошло дело с вычислительными машинами. Но даже с ним обо всем этом, что в тетрадях, по-прежнему, особо не поговоришь. Ему скорый вещественный результат подавай. Недоволен, что с диссертациями дело все откладывается из-за Олеговой осторожности и жажды проверить все — под и рядом. Хочет быстро вырваться на уровень, на простор — да уровень и простор не внутренний, духовный, а скорее внешний. Как он встрепенулся, взорлил, когда заболел Жилин и назначили Силкина временно завхозом. Все районные «большие люди», «раисы» по-таджикски, завсклады-завмаги всякие стали ему лучшие, друзья, заблистало его с Ганкой уютное гнездышко заморскими портьерами, да мебелями, да хрусталем. И отдать должное надо — забрезжил в матчасти экспедиции некий порядок, дисциплина — в столовой, на складе, в гараже — появилась. Экспедиция, как говорится, вздохнула, работать стало легче. А вот сам Силкин несносным сразу стал. Важный — не подступись. Пузо — хоть и не отрастил — а вперед, как все раисы местные, смотрит поверх подчиненных голов, будто видит одному ему видимые сияющие вершины вдали, все из дефицитного хрусталя… А как вернулся Жилин и пришлось опять в лямку эмэнэсовскую впрягаться — впрягся Яшка, конечно, но неохотно, с беспокойством. Затеял мед водить, лавры пчеловода Багинского, подпольного миллионера местного, покоя не дают. С лица спал, все это лето, по сути, не работал — чуть что, к пчелам своим мчится на мотоцикле, только ноздри раздуваются да глаза горят. И все прикидывает, по скольку будет брать за килограмм. И правда, интересно, по скольку, — ну, скажем, с него, Дьяконова, слупит или с Волыновых, где пацан малолетний?
Васька Кокин, бывшая шпана, в детской трудколонии побывал, взялся было с энтузиазмом после основной работы, проявления сейсмограмм да наладки аппаратуры, точки на графиках ставить, чтобы с Олеговой подсказки деликатной закономерность уловить в распределении слабых землетрясений по глубинам перед сильными толчками. Книги начал было читать. В институт заочный в Душанбе поступил. Способный. А хватило его на полгода. Женился, погрязает с удовольствием в пеленках, про толчки забыл, хорошо, если из института не загремит. Да если и не загремит — толку-то. Диплом даст должность, но разве ради этого все затевалось?
Кот. Никита. Помнится еще краснощеким бутузом во дворе в Запорожье. Силач-богатырь. Охотник. Добряк и рохля. Этого пожалел за несчастную семейную жизнь. Спивался малый. Вырвали, привезли, устроили. Стало, ему лучше, пить стал меньше, и — на тебе, Оля, жена, тут как тут, в гости дочку привезла, Кот счастлив — любит дочку, — и Оля вся какая-то мирная, тихая. Поогляделась, попрыгала, сразу с Зиной, Эдиковой женой, — лучшая подруга. Через месяц она уже работала в камералке. Всем «запорижцам» — священную войну за то, что Кота у ней отнять хотели. А Кот — не Кот, а кролик перед удавом. С Эдиком теперь дружбу водит, а старым приятелям и в глаза не смотрит, даже здороваться избегает. И пьет снова… И снова житья ему нет — только на рыбалке и охоте и живет, человеком себя чувствует. Обидная потеря…
Ну, а Разгуляев есть Разгуляев. Хохмач, бабник, каких свет не видывал, никогда не поймешь, что у него всерьез, а что нет. Но ничего знать не хочет сверх аппаратуры. Станцию вылизали они с Кокиным Ганчскую, головную из шестнадцати станций полигона, образцово-показательную, первую среди равных, — американцы ахают, реле там всякие, приборы, усовершенствования, все сами, либо руками, либо закажут невесть где, налево-направо. Но ведь дым коромыслом у него каждый вечер, разъяренные папаши-мамаши из Ганча то и дело своих дочек от Разгуляева выволакивают с боем-скандалом, сколько раз уже и начальство и местком разбирали заявления, ссылали Разгуляева на дальние станции, не первые, поплоше. Но золотые руки попадаются не на каждом шагу — сами же и вытаскивали всякий раз назад, ибо кто хоть с завязанными глазами, хоть в темноте найдет и устранит любую поломку в любой, хоть самой современной, хоть даже американской или японской штуковине, когда уже и спецы иностранцы в затылках чешут да плечами пожимают? Разгуляев! Вот и не боится он никого и ничего. И не хочет ничего — сверх того, что и так ему дано. Но — верный друг и надежная опора. Всегда поддержит — вопреки любому начальству.