Как вдруг громом среди ясного неба прозвучало для Саркисова, уехавшего на пару месяцев в Калифорнию и вернувшегося немножко не ко времени, известие, что через неделю — апробация докторской диссертации Севы на большом ученом совете института с привлечением видных имен из «большой геофизики», заинтересовавшихся «сейсмической мутностью» не на шутку. Причем Саркисова не было среди официальных оппонентов и быть не могло, ибо его добродушно-ироническое отношение к Севиной причуде было широкоизвестным фактом, да и не резон кандидату оппонировать на защите докторской…
Саркисов бросился проверять — оказалось, чуть не два десятка работ в самых разных академических и неакадемических, советских и зарубежных изданиях успел Сева тиснуть без всякого соавторства и что в целом это новое научное направление, что уже заинтересовался вице-президент и чуть ли не обещал под Севины идеи целый новый полигон организовать в самом «прозрачном», по Севиной терминологии, месте Союза. Мрачный до неприличия, молча высидел Саркисов ученый совет, единодушно одобривший тезисы диссертации и назначивший срок защиты. А потом начал священную войну на уничтожение Севы, вместе с его диссертацией.
По словам тех же Лютикова и Чеснокова, в этой войне «хитрей» оказался Сева. Но Вадим сразу же после знакомства с Севой, прочитав автореферат его докторской и еще кое-какие работы, не согласился с ними. Сева, конечно, не был простаком, но дело было не в том, что он мог потягаться хитростью с самим Саркисовым, а в том, что Сева был на голову выше и Саркисова, и Лютикова, и, видимо, всех других обсерваторских кандидатов. Это был настоящий исследователь, в его работах увидел Вадим признаки академической культуры, того изящества и остроумия, которое всегда отличало в науке людей талантливых, артистичных от людей просто добросовестных и старательных. Об этом отличии считается неприличным говорить, ибо в науке всегда были еще и бездарные, и недобросовестные и халтурщики, и мошенники, то есть нечто неизмеримо худшее. Но сам выросший в академической домашней атмосфере, знаток истории науки, Вадим умел замечать и ценить даже крупицы настоящего артистизма, настоящего остроумия в научных решениях. Ибо для Вадима, как, впрочем, и для многих других, немногого стоила бы наука, при всей ее полезности, если бы не была она прежде всего азартной интеллектуальной игрой.
Ну, а тогда, между Севиными предзащитой и защитой и дальше, вплоть до утверждения в ВАКе, на ведущих членов ученого совета обрушился поток сладостных обещаний и скрытых угроз: Саркисов почти единолично владел контрольным куском всей материальной части институтских экспедиций, станций, полигонов. Он мог обеспечить материальную базу для самых хитроумных экспериментов, а мог и отнять у отдела ставку старшего научного сотрудника, не говоря уж об эмэнэсовских, инженерских или лаборантских. Кое-кто дрогнул. Но в целом Саркисов стал жертвой своей же собственной манеры управлять. Большинство «облагодетельствованных» и обиженных им в прежние времена, увидев, сколь близко к сердцу принял Леонтьевич успех своего ближайшего сподвижника, не смогли отказать себе в удовольствии реванша. Намеков Саркисова не понимали, а на угрозы и санкции реагировали как на что-то, что стоит перетерпеть: кто знает, не последуют ли за успешной защитой Севы какие-то перевороты, когда каждому воздастся… Были в огромном институте и люди, практически независимые от зама директора, например пятерка докторов, входящих в институтский партком, держащих себя всегда подчеркнуто независимо, — их беспартийный Саркисов побаивался и обходил за версту, а также двое из трех институтских членов-корреспондентов (третий поддался давлению Саркисова, выступил против Севы на защите, но неудачно и конфузно). Сыграла свою роль, конечно, и личная порядочность многих членов Большого совета, возмутившихся слишком уж прямым шантажом. И энтузиазм рядовых сотрудников, создавших в зале атмосферу горячего сочувствия Севе и нетерпеливой враждебности ко всем попыткам ставить палки в колеса.