— Пейте, пейте, товарищ военный. А между прочим, стронций сто девяносто уже и в пиве.
— Больше в молоке! — ответил Шорников.
— В черной икре! — добавил Мамонтов.
— Ну и пусть ее тогда жрут господа империалисты!
Толстячок достал из кармана пиджака флакон, добавил в свой бокал водки и вскоре уже, раскачиваясь, говорил:
— А вы знаете, кто я? Кто я был?
— Кем был, тем уже, наверное, не станешь, — усмехнулся Мамонтов.
— Оскорбительно, но — дай пять.
— Обойдемся и без этого.
Толстячок перешел к соседнему столику.
— Если б этого стронция сто девяносто да было побольше в водке! — сказал Сергей Афанасьевич.
— Все равно бы пили.
— Конечно, пили. Ее бы просто надо, как отравляющие вещества, в шахты выливать. Или спускать в баллонах на дно океана.
— Там она выдержанным коньяком станет!
Они допили пиво и пошли по Тверскому бульвару к Никитским воротам.
— Понимаешь, — сказал Шорникову Мамонтов, — вызывает меня сегодня редактор и говорит: «Вы собирались писать очерк к юбилею маршала Хлебникова, воздержитесь пока». Вы можете мне что-нибудь ясно сказать?
— Нет.
Они долго шли молча.
— Но очерк я все равно написал.
Мамонтов знает Хлебникова еще с финской кампании. Когда-то их знакомство готово было перерасти в дружбу, но потом они стали реже и реже встречаться, маршала одолели свои заботы, а Мамонтова свои. Но Мамонтов давно считал себя обязанным написать о нем. Он опечален. Идет и насвистывает тихонько мелодию фронтовой песни: «Давай закурим, товарищ, по одной…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Порою даже маршал должен отвечать только одно: слушаюсь.
Отпуск Хлебникову был запланирован на конец года, а предложили пойти теперь, почти в самый разгар лета. Прежде он мечтал поехать на юг, а в жару какой там отдых, пришлось остаться под Москвой. Переоделся в гражданский костюм и попросил адъютанта отвезти его в санаторий.
Тенистые аллеи, две небольшие, но очень тихие комнаты. Спи сколько хочешь, читай или броди по окрестностям.
Сначала ему понравилось, но вскоре заскучал. Хотя бы кто-нибудь проведал! Прошла неделя, а он ни с кем даже по телефону не разговаривал. Позвонил адъютанту — нет дома, тоже в отпуске, уехал в Сочи.
Вечером приехал генерал-полковник Прохоров. Вошел, поздоровался и тут же взглянул на кресло:
— Разрешите присесть?
— Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.
Прохоров тяжело опустился в кресло, оперся на подлокотники.
— Как вам здесь живется-отдыхается?
— Как положено в таких случаях.
— Извините, раньше не мог навестить. Несколько дней торчал на полигонах и танкодромах.
Прохоров сейчас замещает своего начальника, маршала бронетанковых войск. «Суровая участь ему выпала», — подумал Хлебников.
Генерал привез газету с сообщением ТАСС об испытании нового ракетного оружия, которое было успешно применено против танков. Он ждал, что скажет Хлебников.
— Я уже видел это, — сказал маршал. — Хорошо, что у нас появилось такое оружие. Оно должно стать щитом для наших танковых войск. И ни в коей мере не устраняет их.
— Но…
— Знаю, Тимофей Федорович. Разрушать — мудрости особой не требуется. Но когда люди берут на себя ответственность, они обязательно должны думать о последствиях.
— Может быть, пройдемся по парку, — предложил Хлебников.
— С удовольствием, — сказал Прохоров.
От подъезда сразу начиналась тенистая сосновая аллея, по сторонам рос густой березняк, сквозь него просвечивала поляна. Они поднялись на взгорье, откуда открывался чудесный вид на Москву-реку. Они текла в голубой дымке по широкой долине, обходя холмы, похожие на вросшие в землю шлемы древних богатырей.
— Красота-то какая! — сказал Прохоров. — И тишина.
Но тишины-то меньше всего хотелось сейчас Хлебникову. В этом санатории он вторую неделю жил будто с завязанными глазами. Все, что вокруг происходило, его не касалось. Не должно было касаться. И он с горечью усмехнулся и подумал: «Приказано отдыхать».
— Сегодня по радио передавали, что какой-то генерал в запасе изъявил желание быть чабаном, — не отводя глаз от Москвы-реки, сказал Прохоров.
— Наверное, он там будет на своем месте!
Они стояли и молчали.
А. маршал был занят другими мыслями:
«Мы часто виним за трагедию 22 июня одного человека. Но по долгу и многим другим требовалось но делать ошибок… И если повторим их снова… Пока что страна нуждается в надежном щите». Лицо Хлебникова было почти мрачным, хотя в глазах отражался какой-то мягкий и живой свет заката, и они были широко открыты — восторженные глаза.