–Жили-были две девушки. Не самые близкие подружки, но… приятельницы. Твоя бабушка Аполлинария и Софочка, они именно так друг друга и называли. Ссорились, мирились, как все. А потом влюбились. Обе. Одновременно. Только беда – в одного юношу. Владимира Морозова.
Поля почувствовала, как у нее запылали щеки, а сердце забилось где-то у самого горла. Она с трудом перевела дыхание и замерла, потрясенная. Поля давно подозревала: Софья Павловна знала ее бабушку! А получается – и дедушку.
–Софочка не любила проигрывать. К тому же как могла проиграть она – настоящая красавица? Главное, кому – рыжей, веснушчатой Аполлинарии? Никогда.
Поэтому потрясение оказалось слишком сильным, Владимир выбрал Аполлинарию. Софочка была оскорблена. Возненавидела обоих и решила отомстить. Да так, чтобы Володенька Морозов ненавистной подруженьке не достался. Раз не ей, Софье, то и никому.
Соломон Ильич угрюмо усмехнулся и замолчал. В наступившей тишине отчетливо слышались возбужденные вопли мальчишек на улице, кто-то только что забил гол, и звонкий голосок Наташи, она уговаривала Манечку «не капризничать и доесть наконец манную кашу».
–Ты не знаешь, на какое странное и страшное время пришлась наша юность, тебе всего не понять. Только-только закончилась война, твой дед вернулся с фронта, увешанный медалями как новогодняя елка, гордый собой, счастливый, весь мир лежал, казалось, у его ног. А тут анонимка. Жалкая-жалкая. И пустяшная, в общем-то. Мол, принес с войны Морозов Владимир пистолет трофейный, утаил, не сдал. Мелочь, не так ли – ведь пацан! Сколько тогда было твоему деду? От силы двадцать, на два года старше тебя сегодняшней. А его взяли. Через день. И осудили на семь лет. Подумай хорошенько – на семь! Его, героя войны. Семь лет для мальчишки – целая вечность.
Поля судорожно вздохнула. Соломон Ильич укоризненно покачал головой.
–Твоя бабка все это время ждала его, своего Володю, семь долгих лет ждала. Врага народа, заметь, девочка! И дождалась. Чего Софочка ей никогда не простила. Хотя и вышла к тому времени замуж, уж она-то не стала бы портить себе биографию из-за такого пустяка как любовь!
Он снова надолго замолчал. Поля, не дождавшись продолжения, робко спросила:
–И… что?
–Да ничего. Подруженьки навсегда расстались, разъехались, растерялись, страна-то огромная... Софья порядком подзабыла эту историю, а когда и вспоминала, говорила себе: не так уж она виновата, время было такое. Мол, подумаешь – анонимка! Ничего страшного в ней, всего-навсего басня о трофейном пистолете. – Соломон Ильич хрипло рассмеялся. – Врала себе, конечно. Отлично знала, что ябеда ее сработает не хуже гранаты. Но и понять Софью можно, легко ли расписываться в собственной подлости? Ясно, старалась не вспоминать.
Поля слушала, вытянувшись в струнку. Щеки ее пылали. Соломон Ильич в сердцах махнул рукой:
–А тут ты. Живая копия бабки. Как напоминание перед самой смертью – знала уже Софья о раке, чего уж скрывать! – о той истории. Да еще ты сказала, что бабки с дедом давно нет в живых. Мол, всю жизнь вместе прожили, вопреки ей, Софье. – Старик украдкой покосился на Полю и печально сказал: – С другой стороны – Софья-то жива, да вся в шоколаде, а от Морозовых лишь рыжая внучка по белу свету гуляет. Вот и вышло: может, не зря перед самым Софьюшкиным закатом вас жизнь столкнула? Может, кто-то там, наверху, дает грешной Софье возможность хоть немного загладить содеянное, если не перед самой Аполлинарией и ее возлюбленным, так перед их семенем?
Соломон Ильич замолчал окончательно, ему больше нечего было сказать забавной рыжей девчушке. На его взгляд, Софья и без того слишком многое разрешила открыть, а к чему ворошить прошлое? Не понять этой прозрачной малышке Софьиных страстей, как не понять ее предсмертной муки и раскаяния.
–Прими уж ее дар, – с трудом проговорил он, – скуповата была Софья, поверь мне, от сердца деньги отрывала, как бы малы они не были. Значит, важно ей, чтоб ты взяла все и простила ее.
–Но я… не бабушка.
–Да какая разница? – с досадой вымолвил Соломон Ильич, не оборачиваясь, не хотел он видеть сейчас потрясенное Полино лицо. – Для Софьюшки-то вы одно целое. Говорила мне – удивительно вы схожи, и не только внешне. Мол, ты будто в юность Софью вернула, настоящее чудо.
–Вы… ее любили?
–Она меня – нет, так что не о чем и говорить, – Соломон Ильич закряхтел. Взял с дивана пакет и протянул Поле. – Здесь твое платье, копия того, что носила когда-то твоя бабушка. Еще какая-то мелочь, я не смотрел. Софья сама упаковала все это за два дня до смерти.
Поля заглянула в пакет и прикусила нижнюю губу: даже туфли Софья Павловна не забыла положить. И шкатулку, в ней гребни, наверное.
«Это хорошо, – грустно подумала Поля. – Не хочу забирать отсюда вещи, купленные Игорем. И деньги ему оставлю, у меня почти четыре тысячи с зарплаты отложены, маловато, конечно, но… Других пока нет».
Помедлив, она открыла шкатулку и едва не уронила от неожиданности: поверх знакомых гребней лежал старинный кулон из черненого серебра, Софья Павловна как-то заставила Полю примерить его. На обрывке магазинного чека мелко написано рукой Кирсановой: «Когда-то все это принадлежало твоей бабушке».
Соломон Ильич оказался так добр, что согласился нести сумку с детской одеждой. После долгих размышлений Поля взяла кое-что, самое нужное, все-таки это подарки Саши Карелина. И не ей лично, а маленькой Наташе.
Они стояли перед своей новой квартирой, выстроившись в ряд: взволнованная переездом Наташа прижимала к себе Манечку; Миха важно сопел, будто понимая, что происходит; Поля, белая как мел, держала в руках папку с документами и пакет со шкатулкой, ничего больше не взяла она из своего случайного, временного дома.
Прощаясь с ним, Поля аккуратно сложила в шкафу свои джинсы и футболки. Поставила на газетный лист начисто отмытые кроссовки. Рядом положила тощую пачку денег – все, что у нее оставалось, до копейки – и старый конверт с росписью Софьи Павловны, куда вложила драгоценную записку: «Я знаю, ты не брала…»
Дверь шкафа Поля не стала закрывать: зачем? На кухонном столе оставила последний приготовленный для Игоря ужин и лист бумаги, на котором красным Наташиным фломастером написала большими – жаль, криво вышло – буквами: «Спасибо за все!»
Сейчас она смотрела, как Соломон Ильич возится с замками, и грустно размышляла, что вот и закончился первый этап ее взрослой, самостоятельной жизни. Начинается второй, и снова она одна, без друзей, с маленькой Наташей на руках, в чужом городе… Поля сморгнула невольные слезы, не позволяя себе думать об Игоре.
Нет его больше, не существует!
И Поли для него нет, жалкой воровки.
Одна!
Миха тяжело толкнулся головой в ее колени и заворчал. Поля виновато поправила себя: «Не одна, у меня есть собака. И дом. И работа. – Поля слабо улыбнулась. – Так что «нечего ныть», как сказала бы Софья Павловна. Не на улице, учусь в университете – боже, ведь скоро сентябрь! – я даже смогу теперь помогать маме с Павкой, куда нам с Наткой такие огромные деньги? Нет, у меня все хорошо…»
Соломон Ильич наконец распахнул тяжелую металлическую дверь – Софья Павловна и об этом подумала – и приглашающе махнул рукой. Поля с трудом сглотнула. Подтолкнула вперед младшую сестру и шепнула ей на ухо:
–Натка, мы начинаем с тобой новую жизнь. Ты идешь в садик, я – в университет…
–А Миха?
–Останется за хозяина в нашем общем доме, будет нас ждать.
–Тогда – «ура»? – Наташа вопросительно задрала голову.
Ее огромные синие глаза возбужденно блестели, чистые и прозрачные, как небо в солнечный летний день, в них читалось ожидание счастья. И Поля твердо ответила:
–Ура, Натусик! Все у нас будет просто замечательно.