Нежелание матери понять и помочь ей вызвало у Гали обиду и упрямство.
— Тогда я все объясню папе, он поймет меня.
— Думаю, этим разговором ты не доставишь радости Михаилу Сергеевичу!
Озадаченная, Галя села на постель: в первый раз она слышала, чтобы мама называла папу по имени и отчеству. Как чужого. Вероятно, для нее. И уверенность, что папа захочет понять ее, опрометчивое желание избавить Вадима от неприятности, когда ему станет известно, в каком состоянии она убежала из его комнаты, начала сменяться стыдом и растерянностью. Как она скажет об этом, если мама, мама, отстранилась от нее!
— Что же мне делать? — прошептала Галя.
Мила не знала, как объяснить дочери, насколько своим поступком она приблизила беду к семье. Сможет ли Михаил понять и простить ошибку Гали: сейчас ему очень трудно, а тут еще Лариса Константиновна… Не потянет ли его к ней, если в семье начался разлад. Собравшись немного с силами, мать прошептала:
— Михаил Сергеевич — отец только…
— Что?! — в испуге спросила Галя, почувствовав в недосказанных словах матери что-то страшное для себя.
Мила спохватилась. Не сказать дочери правду теперь было трудно, но без согласия Михаила она не решалась. Никто не знал об их прошлом. И даже дочери, когда ей исполнилось восемнадцать, он не захотел его раскрывать. Но предчувствие возможной перемены Михаила к дочери заставило Милу решиться сказать правду, чтобы к этой перемене Галя могла немного подготовиться.
— Да, папа — отец только Тимура!
— Нет! — вскочила Галя и бросилась к матери. — Нет! Скажи, мама, что это неправда! Неправда! — И хотя Галя отчетливо понимала, что неправда не могла быть сказана с такой нестерпимой болью, она тормошила оглушенную признанием мать и требовала сказать ей все, все. И когда правда осталась правдой, дочь в растерянности спросила:
— Что же мне делать?
Мать ничего не ответила.
— Я не хочу знать другого отца, того, кто за двадцать лет ни разу не напомнил о себе!
— Твой отец погиб на войне, Галя. Он друг Михаила Сергеевича.
Галя побледнела, лицо ее вытянулось, глаза в ужасе округлились и вот-вот были готовы залиться слезами. Она казалась себе человеком, оскорбившим людей, которые за ее жизнь отдали свои жизни, за ее молодость — свою молодость. Нервы ее не выдержали, и крупные слезы покатились по щекам. Они размягчили ком горя, стеснявший грудь матери. К Миле вернулась надежда, что, несмотря на большие перемены в характере дочери, в ней все же сохранилась любовь к добру. Она подошла к Гале, припала губами к ее темени, потом обняла за худенькие плечи и присела рядом. Так, согревая друг друга, они долго сидели молча.
Немного успокоившись, мать спросила:
— Ваше неладное… можно исправить?
— Ничего неладного не случилось. Но выходить за него замуж я не хочу! — объявила Галя и встала. — Он мне противен.
16
Соревнования начинались вяло, буднично. На стадион люди шли неохотно, а кое-кто и под командой разгневанных старшин. Первые забеги и прыжки прошли при глухом молчании трибун. Лишь артиллеристы, оккупировавшие все места у финиша, шумно аплодировали своим победителям и посмеивались над пехотой-матушкой, которой сам господь-бог велел бегать быстрее.
Знобин перешагнул через барьер, отделявший трибуны от поля, подошел к спортсменам.
— Ну что, терпим поражение? — обратился он к солдатам с тем острым озабоченным взглядом, который лишь немного смягчала широкая улыбка.
— Да, — уныло ответил крепыш с погонами ефрейтора.
— А почему?
Солдаты молчали.
— Так кто же смелый, кто назовет причину поражений?
— Не до соревнований, товарищ полковник, — ответил за всех тот же ефрейтор.
— Ну, а еще прямее? Или вежливость не позволяет? — Знобин заглянул стоящим поблизости солдатам в глаза, и те поняли, о какой вежливости намекнул замполит: молодые, а трусите. — Тогда я скажу, что вы думаете: на кой черт начальство устроило эти самые соревнования, если и без них тошно. Так?
— Примерно.
— Не бойтесь говорить правду — на нее не обижусь. А чтобы вы правильно поняли, какие причины заставили начальство, в том числе и меня, устроить эти соревнования, а вечером концерт, расскажу фронтовую быль.
В год, когда вас и на свете не было, а точнее — летом сорок второго, противник начал свое новое большое наступление и побил нас под Харьковом, Курском, Ростовом. Главная причина, пишут иные историки, — проморгали Ставка и Генеральный штаб. Но, по-моему, и солдаты порой бывали не безгрешными и подводили Генштаб. Там ведь как рассуждают: раз на таком-то участке люди есть, оружие у них есть, значит, этот участок должен быть удержан во что бы то ни стало. И вдруг телеграмма или звонок: такой-то участок фронта прорван, войска отброшены на десять — двадцать километров. Карты спутаны, выбрасывай, штаб, новые козыри — резервы.