— Ну, что же, выпьем.
Они залпом выпили по рюмке вина, не разобрав его вкуса.
— Очень хорошее вино, — механически сказал он неизвестно откуда взявшуюся фразу.
— Да, да, очень, — сказала она.
— Я тебе положу этого салата, — сказал он.
— Да, да, конечно.
Он положил салат на тарелку ей, потом себе, но они оба не притронулись к еде и продолжали сидеть молча.
Теперь он так же безотрывно, как только что она на него, глядел на нее, на ее лицо, и оно приближалось к нему так же точно, как за минуту до этого приближалось к ней его лицо, и они по-прежнему оба молчали.
— Очень пыльно было в машине, — сказала она и кончиками пальцев потерла себе висок и показала ему пальцы.
На них в самом деле был налет пыли, и он только сейчас заметил, что платье ее было совсем пыльное.
— Нет, я не хочу есть.
Она отодвинула от себя тарелку и приподнялась.
— Я хочу помыться. Хорошо?
— Хорошо.
— Где это? — она вопросительно взглянула на него.
— Внизу.
Он взял ее за руку так, как берут детей, и пошел впереди, ведя ее за собой. Они спустились по лестнице. Он уже хотел повернуть по коридору налево, туда, где была ванна, но она остановилась.
— Смотри, — прижавшись к оконному стеклу, сказала она, — дождь.
В самом деле, на темном стекле были видны капельки дождя.
— Да, дождь.
— Дождь, — повторила она. - Пойдем скорей.
— Что? Куда пойдем? — спросил он.
— Туда, на воздух.
Теперь они переменились ролями, и она тянула его за руку. Они вышли из дома и по каменной лестнице спустились в прилегавший к дому парк. Накрапывал тихий и теплый дождь.
— Пойдем, — сказала она.
— Куда?
— Тут где-нибудь есть скамейка, я хочу посидеть. Есть?
— Есть, — сказал он.
— Ну, пойдем. Где это?
Они быстро пошли по усыпанной гравием дорожке, свернули на другую и наконец подошли почти к самому концу парка, где над обрывом, спускавшимся к реке, стояла низкая чугунная скамейка.
— Вот сюда, сюда, скорее, сядем, — лихорадочно сказала она.
Он вдруг, как ребенка, подхватил ее на свои большие руки, притянул к себе и не выпуская сел на скамью. Он не шевелился, не целовал ее, а только одним сильным лихорадочным движением прижал к себе и затих, уткнув свою голову в ее волосы.
И вдруг им сразу, одновременно обоим, стало страшно: того, что было сейчас, могло не быть. Но каждый из них подумал об этом страшном по-разному и разное вспомнил в эту минуту.
Он вспомнил, как под Орлом у него на руках умирал его замполит, человек, которого его жена хорошо знала, но о смерти которого он не написал ей и еще не успел рассказать. Замполит умирал от смертельной раны в грудь. У него было разорвано легкое, и слова выходили из горла вместе с пеной и кровью. Он ужасно страдал физически, но его душевные страдания заставляли его забывать о боли — настолько они были сильнее и ужаснее. Ускоряя свою смерть, он повторял запекшимися губами одно за другим яростные слова, не похожие ни на одно из тех слов, которые он говорил обычно.
За два дня до этого он получил письмо от жены, которую уже год как считал мертвой. Теперь он умирал и говорил о ней. Он говорил, как ее любит, как он соскучился, как он хочет ее видеть. Он говорил, как они познакомились, как любили друг друга и как он не может вынести мысли, что она когда-нибудь выйдет замуж за другого.
«Выйдет, выйдет! — зло говорил он. - Выйдет!» Жизнь уходила из его тела, лицо его с каждой секундой белело, а страсть бушевала в его глазах так, как будто это лежал человек, которому предстояла жизнь, полная страстей, а не умирающий. «Так и не успели пожить по-человечески», — это были его последние слова. Потом он закрыл глаза и стиснул зубы. Еще пять минут он умирал молча, не проронив ни звука.
Именно эту смерть вспомнил сейчас полковник. И безумный страх перед всем, что осталось позади, охватил его.
Она же, лежа на его руках, вспоминала совсем другое, а в сущности, то же самое, что и он. Ей тоже представлялась в эту секунду вся их трехлетняя разлука как одно огромное поле, где стреляют. А он идет. Стреляют, а он идет. Стреляют, а он идет. И так вся жизнь все эти три года. И оттого, что она лежала сейчас на его руках, ей казалось, что вот так же на его руках она была все эти три года, и вот так он шел, держа ее на руках, и в него стреляли, а он шел.
Это было ужасно себе представить: эту землю, изрытую залитыми грязной водой воронками, скошенную осколками траву, зарывшиеся в землю ржавые осколки железа, из которых каждый мог быть убийцей, обрывки чего-то непонятного, и кусок кровавого бинта, застрявшего на стебельке осоки, и брошенный и вмятый в землю противогаз, — и мимо всего этого и по всему этому идет он с ней на руках. Идет год. Идет два. Идет три.