Продолжительность моего пребывания у родителей в Курбурге не замедлила тем временем перевалить за неделю. Не считая посещений, которые я в сопровождении родителей ежедневно наносил бабушке, а ее состояние ухудшалось день ото дня, и мы уже (хотя ее агония постепенно стала казаться нам бесконечной, словно в этом изношенном теле, чей живот она раздувала, медленно, стадия за стадией, на манер эмбриона крепла сама безносая) всякий раз, заходя к ней в палату, боялись обнаружить ее мертвой (и я до сих пор вижу полные тревоги глаза, напряженные черты лица и бледность моей матери, когда она дрожащей рукой толкала ведущую туда дверь), а потом, при расставании, бросали на нее такой взгляд, каким путешественник, зная, что скорее всего больше никогда сюда не вернется, обводит пейзаж, прежде чем его покинуть, в надежде, что тот отпечатается у него в памяти на как можно дольше, не говоря уже о тревоге, охватывавшей нас при каждом телефонном звонке, когда мы были дома, — какую-то долю секунды мы трое спрашивали друг друга глазами, кто из нас подойдет к телефону, словно каждый чувствовал, что неспособен на это, потом все как один устремлялись к аппарату, пытаясь выискать на лице того, кто, опередив остальных, снял трубку, малейший намек, способный навести нас на мысль, о чем собственно идет речь, прежде чем вернуться к своим рутинным делам, с облегчением догадавшись, что на проводе не кто иной, как месье Биньола, каковой, зная о талантах моей матушки в вареньеварении, хотел предложить нам излишки своего урожая абрикосов, — итак, не считая этих посещений, я ничего не делал, разве что предавался самым что ни на есть никчемным занятиям, как то: смотрел вместе с отцом по телевизору спортивные передачи, обсуждал с матерью партии в скрэббл или помогал им обоим делать что-то по дому или в саду, а то еще каждый день, слегка перекусив с утра, отправлялся на террасу кафе на центральной площади или на проспекте Республики, чтобы провести там час-другой за чтением «Монд» и «Либерасьон», а также «Ля Монтань», ежедневной газеты, которую я годами не брал в руки, подхватывая тем самым среди прочих, таких, например, как раннее укладывание спать или переобувание по возвращении домой в домашние туфли, некоторые свои привычки той поры, когда я жил в этом коттедже, словно из какого-то индивидуального атавизма, вновь вызвавшего к жизни в неизменном виде характерные черты моего тогдашнего «я» после полного их исчезновения у тех, что за оным воспоследовали; занятия, призванные, в общем и целом, разве что внести какой-то нерв в ту апатию, если не столбняк, в которой меня топили интеллектуальная праздность и питавшая ее скорбь вкупе с палящим зноем того на пограничье с августом периода, что метит высший взлет лета, и в равной степени, наверное, непроницаемая тишина тех мест, ее только сгущало, но никак не нарушало неумолчное пение птиц, часто прорезаемое воркованием горлицы, чей размеренный метр размечал, казалось, время.
Иногда я выходил пройтись вокруг дома по этому пригороду, где, до того как его один за другим начали захватывать земельные участки под жилье, урезая тем самым зону наших забав и — так как с вырубкой деревьев и раскорчевкой подлеска исчезала местная фауна, обитавшие здесь зайцы, ежи, белки и змеи, — постепенно уничтожая наполовину сельскую природу, некогда простирались бескрайние пустыри, среди которых я предавался со своими товарищами всем тем детским играм, что более или менее одинаковы под всеми небесами и во все времена, но где-нибудь в сторонке — и я был готов на любые обмены, любые подарки, любые обещания, любые компромиссы, любой шантаж, лишь бы эту просьбу увенчал успех, — я в конце концов почти неизменно улучал подходящий момент и принимался упрашивать кого-нибудь из сотоварищей противоположного пола задрать юбочку и спустить трусики, одержимый из-за непреодолимого очарования, каковое, впрочем, меня никогда не покидало и находит выражение в насущной — и даже более того, необходимой, поскольку, занимаясь любовью в темноте, я непременно рано или поздно терплю фиаско — потребности, которую я испытываю: видеть во время соития половые органы моих возлюбленных, при том все же условии, что выглядят эти органы в моем вкусе, — я на самом деле еще более, чем к густоте волос на лобке (каковые я предпочитаю не слишком густые, но обязательно пушистые и даже частично эпилированные, тем более у брюнеток), предельно чувствителен к абрису и окрасу вульв (каковые, в свою очередь, более всего люблю тонко рассеченные, вылепленные скорее вогнуто, нежели выпукло, и бледно-розового цвета (причем важность, придаваемая мною этой пластической детали, такова, что мне не раз и не два случалось отказываться от второй ночи с той или иной девушкой, сколь бы отзывчивой и красивой она ни была, только по той причине, что ее губы — слишком морщинистые, слишком темные, слишком дряблые — были мне противны (они всякий раз вызывали у меня в памяти те мясистые и зубчатые красно-фиолетовые наросты, гребешки и бородки, что топорщатся на голове или свисают у некоторых представителей отряда куриных с основания клюва)), — одержимый более чем следует зрелищем их интимностей — я приседал тогда на корточки, чтобы находиться с ними на одном уровне, и более не двигался, целиком поглощенный созерцанием этого крохотного треугольника безволосой, чуть набухшей плоти с раздвоенной нижней вершиной, пока потерявшая терпение рука не отпускала в конце концов полу ткани, а то и не отвешивала мне оплеуху, если я позволял себе какой-то похотливый жест, после чего я опрокидывался навзничь и на протяжении долгих минут валялся на траве, раскинув руки крестом, словно в полуобморочном ослеплении.