Когда все необходимые распоряжения отданы, повелитель на миг прикрывает глаза, стряхивает тяжелое оцепенение и поднимается легко на ноги. Необходимо ему снять напряжение, размять мышцы, и идет он ко внутреннему двору, где воины могут посоперничать в своих умениях. Сейчас там пусто, лишь несколько самых молодых стражников разучивают удары и приемы, но все они мгновенно останавливаются и расходятся, освобождая площадку, стоит лишь повелителю хмуро взглянуть на них.
Царь сам выбирает мечи — на этот раз настоящие. А невольница же стоит в стороне, и когда никто, кроме повелителя на нее не смотрит, надувает розовые губки и строит обиженные рожицы. И властитель только чуть раздувает ноздри, резко выдыхая воздух, лишь бы удержаться от смеха. Он запретил Виалль сражаться на мечах после того случая, но, впрочем, это пока единственное, в чем он еще может отказать этим удивительным синим глазам.
Властитель на этот раз выбирает в противники самых опытных из стражников, чьи умения были не раз проверены в бою. Ему не хочется сегодня сдерживаться, он желает лишь выплеснуть накопившуюся ярость. Обычные люди не смогут выдержать такого напора, лишь лучшие из бойцов смогут противостоять ему на равных.
И с каждым движением неподъемный груз на душе становится чуть легче, на малую крупинку уменьшается вес, но даже это приносит облегчение. Постепенно гнев царя окончательно стихает, сворачивается в клубок, словно змея, прячется на самом дне души.
Повелитель отбрасывает мечи, резко заканчивая движение. Сиреневые длинные тени уже ложатся на землю — наступило время вечерней трапезы.
Из внутреннего двора до покоев повелителя можно пройти разными путями — по главным залам, сквозь широкие резные арки или запутанными, словно лабиринт, переходами. Сейчас они пустынны, всех, кого только можно хоть в чем-то заподозрить, забрали стражники, остальные же слуги попрятались в страхе.
Длинная галерея, перечерченная вечерними резкими тенями от колонн, встречает повелителя небывалой тишиной и спокойствием, запахом нагретой пыли и листвы. Дворец, полный слуг, рабов, советников, писцов и стражников, обычно затихал лишь глубокой ночью, и сейчас властитель не мог припомнить, видел ли он хоть раз его настолько пустым и безмолвным.
Заходящее красное солнце свободно заглядывает в промежутки между белыми тонкими колоннами, слепит глаза, и царь не может разглядеть ту, кто идет с ним рядом, но узнает ее по одному лишь звуку шагов. Поэтому-то и останавливается в недоумении, когда они вдруг затихают.
— Фатих.
И вздрагивает, ведь никогда не называла его чужеземка так, кроме как в моменты страсти.
— Фатих, я… — невольница замолкает и тянет повелителя к стене.
Тень ложится на лицо властителя, и он может видеть горящие синие глаза и решительно сдвинутые тонкие брови. Виалль утыкается спиной в одну из колонн, упирается руками в нишу позади себя, подтягивается, усаживаясь на высокий выступ, обхватывает царя ногами за талию, прижимается крепко, цепляется за ворот дорогого платья.
И чувствует властитель потаенную дрожь хрупких пальцев, ощущает на шее горячее и тяжелое дыхание. Понимает вдруг, что испытала Виалль, когда поняла, что правителя пытались убить — так же больно было ей, так же горько и страшно потерять, как и царю, когда думал о предстоящем расставании. И целует сосредоточенное лицо, теплые губы, крохотную складку меж бровей…
Раствориться в друг друге, слиться настолько, чтобы уже не смогли их разделить, забыть о том, как мало дней осталось. Невольница отвечает лихорадочно, почти с яростью, с отчаянием, и чувства эти словно пропитывают весь воздух — в каждом вдохе и выдохе они. Боль и головокружение от поцелуев, и нет сил отстраниться, оторваться хоть на минуту. Проворные тонкие пальцы спускаются ниже, дергают пояс, пытаясь добраться до кожи — ощутить, погладить, вонзиться.
Повелитель перехватывает хрупкие на вид запястья, сжимает, отводя в стороны:
— Что же ты делаешь со мной, глупая девчонка?
Налоница только теснее прижимается, крепче охватывая ногами, синие глаза горят, как в лихорадке:
— Люблю… — легко освобождает руки из захвата и вновь обнимает, утыкается носом в шею, и тихие слова едва различимы, — пока могу…
И воздух словно раскалывается с едва слышным звоном, и напряжение, державшее обоих, рассыпается на осколки, рвется натянутой струной. Повелитель медленно выдыхает и обнимает Виалль в ответ, и нет больше неистовства, нет больше нетерпения. От нежности острой что-то болезненно щемит в груди, и царь шепчет в светлые пряди: