Впереди, на озимом поле, что-то мельтешило, и по мере приближения все яснее, как на проявляемом снимке, вырисовывались фигуры людей и бортовой грузовик. Елена направила туда свою двуколку. Вот уже отчетливо видны лица. Кто-то, кажется Чоп, на четвереньках прытко юркнул за скаты грузовика. Сайкин окаменело стоял с пучком озимой в руке, глядя на подъезжавшую Елену. Она прощупала взглядом всю компанию, покосилась на колеса, за которыми вдруг громко чихнул Чоп, покачала головой:
— Не пойму, что вы тут делаете?
— Да вот озимку смотрим, — сказал Сайкин, присел на корточки и провел ладонью по вялым, сникшим растениям.
— Ну и как, по-вашему, озимка?
Сайкин поднялся, стряхнул с ладоней землю:
— Еще держится.
— Где там! Триста гектаров пшеницы на этом бугре как корова языком слизала.
— Да, держится озимка, — пропуская мимо ушей объяснения Елены, твердил свое Сайкин. — Авось поправится после бури.
— Я вас не понимаю, дядя. Хлебороб вы опытный, а рассуждаете несерьезно. Ждать у моря погоды? Сушь. Влага из почвы быстро улетучивается. Не пересеять сейчас это поле просто преступление.
Елена недоумевала: в непогоду Филипп Артемович нос во двор не высунет из почтовой конторы, а тут вдруг такая забота. Она оглядела молчаливых, безучастных к спору мужчин. Ни один не встретился с ней взглядом, не выдал своих мыслей.
— Конечно, твое дело председательское. Ты в колхозе хозяйка. Как прикажешь, так и сделают, — продолжал спокойно, с выдержкой Сайкин. Казалось, он нарочно медлит и тянет, надеясь этим вывести Елену из равновесия. — Но, ей-богу, ты поспешила, дочка!
— По-вашему, я против озимой? И мне жалко эти триста гектаров, да что поделаешь!.. А Парфен Иосифович зачем здесь? — Елена с удивлением заглянула под машину. — Вас ищут, с ног сбились. Сеялочные агрегаты стоят без семян. Куда это годится?
— Мой совет тебе, кум, — вмешался Сайкин, — к амбарам не ходи. И ключи подальше спрячь, чтобы по глупости все семена не пустить на ветер.
Сайкин строго посмотрел на оторопевшую Елену и взялся за ручку дверцы, собираясь сесть в кабину.
— Гляди, дочка, колхозники отчет потребуют!
В хутор Елена вернулась усталая, расстроенная. В голове — пустота, пустота… Заперлась в кабинете и бухнулась на диван. Навязчивая мысль о неминучей беде угнетала, тревожила, держала в постоянном напряжении. Елена худела, делалась раздражительной, терялась. Так бывает с возницей, выронившим вожжи на полном скаку лошадей. Возок помчался во весь опор. Где он остановится? Не свалится ли в овраг?
С улицы доносились отголоски хуторской жизни: прогромыхает, проскрежещет всем своим трехтонным грузом автомашина на дороге, и немного погодя в комнате дохнет бензином и пылью. Слышится отдаленный рокот мотора в степи, и на взгорье время от времени замаячит и пропадет трактор (а ночью в том месте блуждают два огонька)… Стоит закрыть глаза, как в памяти встает вереница людей, судьбы которых неожиданно сложно переплелись с судьбой Елены. Чаще всего она вспоминала Бородина, мысленно подолгу спорила с ним.
Поздно вечером он заехал в правление с Засядьволком, конечно уже зная о стычке на бригадном дворе. Елене было стыдно посмотреть секретарю в глаза. Она услыхала как сквозь сон, что он куда-то уезжает, вроде в Москву защищаться, но не отозвалась, находясь в соседней комнате, и почувствовала после его ухода ноющую боль под ложечкой. Было тяжело, нудно. Не день, не два, а вот уже целую неделю. И казалось, там, под ложечкой, вызревал нарыв.
Она встала, прошлась по комнате, и острая боль в мышцах бросила ее на диван. «Судорога, — подумала она. — Весь день на ногах, нужен покой. И ногам и голове. Дальше так невозможно, все идет кругом. То ли я плохой руководитель, то ли стихия подгадала к моему председательству…»
В окно было видно, как Бородин во дворе что-то говорил шоферу, потом полез в кабину. Шофер долго включал мотор, который прерывисто урчал и глох. А в голове Елены не было конца сражению. Мысли осаждали и штурмовали ее, как полчища врагов крепостные стены. Не много ли нам с детства твердят о скромности, которая, мол, откроет перед нами все двери в жизни, и почему-то стыдливо умалчивают о крутых дорогах? И вот мы, такие добрые и простодушные, удивляемся и не понимаем, что за тумаки попадают нам то в бок, то в шею, иной раз с такой силой, что мы летим кубарем. Встаем, отряхиваемся и снова улыбаемся ясными, добрыми глазами, снова ждем распростертых объятий и преисполненных любви чьих-то глаз… В юные годы ушибы вроде бы бесследно заживают, но вскоре обнаруживается, что это вовсе не так.