Сегодня на стульях вдоль стен и возле стола уже сидело человек десять. Занимаясь делами, Бородин все время размышлял о натянутых отношениях, сложившихся в последнее время между ним и Рубцовым. Уполномоченный, уткнувшись в бумаги, писал.
— Что у тебя, Дмитрий Дмитриевич? — спросил его Бородин.
— Да вот составляю сводку по уборке кукурузы. В колхозе «Среди вольных степей» по-прежнему плохо.
— Верно, плохо. — Бородин потрепал сухо шелестевшие стебли, привезенные с поля. — Не силос будет, а солома!
— Ее, Василий Никандрович, перед закладкой в ямы надо бы водой поливать.
— Это все равно что мертвому припарки. Ведь известно: не успеваешь с уборкой — сей кукурузу разных сортов. Ох уж эти мне поэты!
— Не говорите, Василий Никандрович, — посочувствовал Рубцов. — Лично я, будучи на соответствующих должностях, тянул «Вольные степи»…
— А я слыхал, Дмитрий Дмитриевич, другое, — перебил Бородин.
— Что такое? — Рубцов насторожился.
— Да то, что не без твоего участия в районе переусердствовали с кукурузой. И нынче ты меня чуть не подвел под монастырь…
Бородин вспомнил, как при планировании кукурузы на будущий год Рубцов предложил отвести под нее лучшие земли, хотя и пшеницу не посеешь на плохих. «Лучшие — ладно. Но зачем сверх планового задания?»— удивился тогда Бородин, читая докладную уполномоченного. «Запланируем по две тысячи, посеют по полторы», — сказал Рубцов убежденно. Бородин покачал головой: ну и мудрец!
Он заподозрил в Рубцове одного из тех работников, которые своим пристрастием к бумагам, своим педантичным выполнением приказов засушивают живое дело. Уже тогда хотел позвонить в область, попросить отозвать уполномоченного, да за делами все было недосуг. И вот узнал, как в хуторе Таврическом он по-молодецки приударял за свинаркой Нюрой, как потрясал перед хлопцами какими-то бумагами, грозя «всех арестовать», и как его, подняв на смех, чуть не бросили в Иву. Бородин в первую минуту не поверил: настолько это не вязалось с его представлением о Рубцове. Случись такое с работником райкома, Бородин объяснился бы по-простому: «Что же ты бузишь, дорогой товарищ?..» Но к Рубцову этот тон не подходил. Бородин пригласил его в кабинет для объяснения и никак не мог начать, словно стоял перед классной доской в детстве, позабыв урок. Походил по комнате и вернулся к столу, за которым Рубцов возился с бумагами.
— Оставьте бумаги. Надо нам поговорить, — сказал Бородин, глядя на плешину Рубцова. — Что же вы, Дмитрий Дмитриевич, так недостойно себя ведете?
— Я?.. О чем это вы?
— Как же! Мне доподлинно известно о ваших ночных похождениях в хуторе Таврическом. Так себя скомпрометировать, так опуститься! Вы что, были пьяные?
— Боже упаси!
— Все-таки мне придется позвонить в область.
Дмитрий Дмитриевич сильно побледнел, и бумаги вывалились у него из рук. Бородин снова заходил из угла в угол, злясь на себя за то, что не может говорить с Рубцовым резче, откровенней. Не столько его обескуражили похождения Рубцова, сколько вообще Рубцов был ему несимпатичен. Бородин вначале с трудом подбирал фразы, но постепенно разошелся и уже не следил за своей речью. Столько обидного, неприкрыто злого им было сказано, что Дмитрий Дмитриевич понял, как он неприятен секретарю, и в разгар его разносной речи ткнулся лицом в рассыпанные по столу бумаги, беззвучно затрясся. Бородин в недоумении остановился, показалось, что он смеется. На самом деле Рубцова трясло от рыданий; судорожно зевал, порывался что-то сказать, но лишь всхлипывал и громко икал. Бородин кинулся к графину с водой. Рубцов обхватил стакан обеими руками, как голодный миску с похлебкой, и зубы дробно застучали о стекло.
— За что?.. За что?.. — немного успокоившись и ставя порожний стакан на стол, говорил он жалобно и устало. Бородин уже пожалел, что начал этот разговор.
— Понимаете, Дмитрий Дмитриевич…
— Понимаю, понимаю. Желаете освободиться от неугодного вам человека.
Именно этого хотел Бородин, но поспешил успокоить Рубцова:
— Что вы! Работайте на здоровье, только без фокусов! Без бузы! — не выдержал, крикнул он. А когда Рубцов ушел, подумал с досадой: «Тряпка! Какая же я тряпка! Смалодушничал, пожалел… Кого? Ведь гусеница. Вредная гусеница, хоть и окраска яркая», — вспомнил он спор ребят под шелковицей…
— Вот что, Дмитрий Дмитриевич. Я, пожалуй, съезжу в Таврический, — сказал Бородин, отпустив всех, кто был в кабинете, и вставая из-за стола. — Надо председателя подобрать на месте. Варягов посылать не будем. Кого ты посоветуешь? Может быть, из бывших? Кто там подходящий?