— А может, бацилла?
Бородин хотел все свести к шутке, как в былые счастливые дни, но увидел на лице Лиды горькую усмешку. Лида, Лида, как же ты изменилась! Прежняя канула куда-то навсегда, навеки, теперь была другая, совершенно чужая женщина, которую он не понимал и которая не понимала его. Закосневшая в институтском «сидении», разве могла она одобрить его «легкомыслие»? И наверное, даже не догадывалась, как ему тяжело, какой новый удар судьбы он должен принять. И не ради карьеры, а просто потому, что все это противно его духу и понятию о долге ученого. Неясно было только одно: почему именно он должен был выступать наперекор тому, что признавали и одобряли в институте, пусть даже меньшинство? Видя нелепость, понимая, что это нелепость, люди мирились, уживались с ней, и в них никто не тыкал пальцами: «Приспособленцы!» А ему отовсюду мерещились полные укора взгляды, они будто толкали его в спину: «Иди, воюй за правду!» Не поторопился ли он? Не делает ли глупость, оставляя институт?
— Когда же ты едешь? — спросила Лида.
— Да хоть завтра!
— Уже завтра? Завтра я не смогу тебя проводить: на ученом совете делаю доклад. Билет взял?
— Нет.
— В Москве дышать нечем. Представляю, какая жара на юге. Тяжелая тебе предстоит дорога.
— Не страшно.
— Лучше лететь самолетом.
— Поеду поездом. Куда спешить?
— Значит, твердо решил?
— Да.
— Пиши…
— Хорошо.
Слова срывались с губ, как редкие холодные капли с тающей сосульки.
…Один за одним уходили на юг поезда, и пассажирам-курортникам, наверное, уже чудились зеленый шелест субтропиков, накаты морского прибоя, летящего под колеса. Бодрячки в светлых отутюженных костюмах высовывались из окон, прощались с провожающими, наблюдали вокзальную сутолоку, попыхивая папиросами.
Пассажиров вгоняли в пот столичные покупки, и они торопились, разыскивая номера своих вагонов. Шествовали длинноногие студенты в спортивных костюмах, с непомерно раздутыми рюкзаками на спинах. Те и другие отправлялись в степную глушь, край бездорожья и пыльных бурь, куда теперь ехал и Бородин.
В последние минуты на московской земле он не находил себе места. Неужели не придет проститься? Ради всего дорогого, что между ними было? И сразу, будто вырвал больной зуб, успокоился, погрустнел, вспомнив, что вместе с должностью в институте он, наверное, лишился и симпатии. Теперь для Лиды он стал лишь седеющим молодым человеком, каких много в этом городе, даже на этом вокзале… Кто-то подскочил сзади, закрыл ладонями глаза, стиснул голову, как тисками. «Пришла все-таки, пришла!»
— Лида, ты? — сказал Бородин, веселея.
— Ах, извините! Я думала… извините, извините. Как глупо получилось! — Девушка в спортивном костюме, покраснев, попятилась и побежала к подножке вагона, облепленной ее подругами, тоже в спортивных костюмах, с рюкзаками за плечами. Уезжают в глухомань, туда же, куда и Бородин, только не такими мрачными, не такими убитыми. Они встретили хохотом обознавшуюся девушку, и Бородин пошел в эту веселую, не заказанную ни для кого компанию, точно затерявшийся в степи человек к первому блеснувшему надеждой огоньку.
Чудак Сайкин! Знал бы он обо всем этом, не видел бы в Бородине врага, не темнел бы от зависти.
Вечерело. Хутор наводнили коровы, все пятнистые, будто в маскировочных халатах. Они принесли с собой запах горьких степных трав и теплого парного молока, от которого у каждой набухло вымя и тяжело, как колокол, раскачивалось между ног. Завидев встречающих хозяек, коровы мычали и ускоряли шаг, торопясь к хлеву, к сладкому пойлу, к мягким женским рукам. Хозяйки по вековой привычке не очень спешили, хорошо зная своих буренок. У спокойной русоволосой Анастасьи, хозяйственной женщины, была поджарая, палевая корова с длинной мордой, большими торчком ушами и живыми умными глазами. Подойдя к калитке, она не ждала, когда ей откроют, а рогами поддевала щеколду. У смуглой бойкой Варвары Чоп была приземистая, черная, сердитая и норовистая, голова всегда опущена, того и гляди боднет…
Но вот стадо разбрелось по дворам. То в одном, то другом хлеву послышалось ласковое: «Гавка, гавочка», застучали, запорскали струйки в пустые ведра, и первородный запах молока поплыл по хутору. У Бородина он всегда пробуждал воспоминания о детстве, о матери, когда она, закутанная по глаза в пуховый платок, приносила в хату с мороза ведро, прикрытое влажной тряпкой, пахнувшее хлевом. И так же, как тогда у ребенка, позже у паренька трепетали ноздри, ловившие в летних сумерках запасе молока. Затаив дыхание, он прислушивался к возне по соломе, к шумным вздохам коровы, понуканию доярки, к порскающим звукам молочной струи, будто что-то упругое распарывалось в хлеве. Когда же все смолкнет, когда же по крыльцу застучат каблуки…