— Да не Филипп, а Парфен Иосифович!
Чоп повеселел: с таким сторожем можно поладить.
Ветер раскачивал верхушки деревьев, сыпал на землю сухую листву. Ночь была темная, воровская. Семеновна спала, утонув в брезентовом плаще, во сне смачно жевала губами. Снились ей какие-то темные, без лиц мужики — метнулись тенями к кладовой, сгорбились над замком.
— Стойте! Стойте, бисовы дети! — закричала тетка, целясь из ружья. — Вот я вас сейчас дробью!
Грохнул выстрел. Посыпались листья с дерева. Но, видно, второпях тетка взяла слишком высоко или боялась принять на душу грех. Мужики прыгнули на линейку и понеслись во весь опор.
Прибежал Захар:
— Что случилось?
И только теперь тетка поняла, что это не сон, а явь.
— Печать сорвана! — Захар укоризненно покачал головой. Но Семеновна и без того была обескуражена, растерянно вертела в руках еще теплую двустволку, сожалея о неудачном выстреле.
— Я их, бисовых детей, все равно опознаю. Из-под земли достану. Это же наши, хуторские!
Захар присел на ступеньках, достал сигареты, закурил, прикидывая в уме, сколько Семеновне лет. Пожалуй, шестьдесят. Этот возраст казался старческим. Родилась Семеновна до революции, жила при царе, при жандармах, а в эту войну — при немцах. Какие они из себя, Захар мог только представить по книжкам да кинофильмам, а вот Семеновна видела живых и, говорят, двух фрицев собственноручно укокошила. Не верилось. Выглядела Семеновна обычной хуторской бабой и в то же время была уже историей.
— Помню, проснулась ночью, слышу, кто-то по двору ходит, — рассказывала она. — Выхожу. Два фрица шарят в сарае, кур с насеста снимают. Последних несушек. Схватила я лом и р-р-раз одного. Оглядываюсь, а сзади другой винтовку поднимает. Я и этого р-р-раз! Обоих наповал.
— Складно. Точно в каком-нибудь дюдективе, — сказал Захар.
— Какой там ладно!.. После лежу в кровати, вся в ознобе, и думаю: зачем людей побила, такой грех на себя взяла? Бог с ними, пеструшками…
— Я пошел, Семеновна, — сказал Захар, раздавливая каблуком окурок. — Сторожуйте тут, смотрите в оба. Как бы воры снова не нагрянули.
— Иди, иди. Теперь они просто не отделаются. — И она шевельнула за плечом ружье.
Но вторая половина ночи прошла спокойно. Семеновна еще дежурила у амбаров, бодро на утреннем холодке прохаживаясь от угла к углу, когда на подводе подъехал Чоп, открыл кладовую и стал грузить бидоны. Тетка вызвалась помочь, но Чоп отмахнулся:
— Иди отдыхай. Устала небось за ночь.
— Я еще гожая. Пойду воров искать. Есть у меня один важный улик. Никуда не спрячутся, бисовы дети!
Чоп усмехнулся:
— Валяй, Семеновна. Свои улики востри на жуликов. — Он полез было на подводу, но Семеновна придержала его за полу пиджака. Чоп обернулся: — Чего тебе?
Семеновна пригнулась к той стороне полы, где на месте кармана торчала парусиновая подкладка.
— Зацепил, — недовольно сказал Чоп. — Ходил в сарай…
— Ишь ты, в сарай! А как же твой карман у меня очутился? — Семеновна разжала кулак, в котором был рваный лоскут сукна, точь-в-точь такой же, как на пиджаке. — Вот он, улик!
— Отстань, Семеновна! Не до тебя тут.
— Стой! — оголтело выкрикнула тетка, когда Чоп снова полез было на подводу. Пружинисто щелкнули курки. Парфен Иосифович даже поднял руки, но опомнился:
— Тише, Семеновна. Чего расшумелась? Люди бог знает что подумают.
— Следуй за мной!
— Куда?
— В правление.
— Да в чем я виноват?
— Срывал ночью сургучную печать в кладовой?
— Это не я, Сайкин.
— Ври, ври больше.
— Вот крест — не я! Сайкин уговорил поставить на хранение свой мед в кладовую. Боялся, что спекуляцию пришьют.
— Воры! И только подумать, такие почетные в хуторе люди. Эх, Парфен Иосифович, постеснялся бы седин.
— Убери свою пушку.
— Пойдем в правление. Живо! — Семеновна повела стволом, показывая на дорогу.
— Хватит мне того, что фрицы водили по всему хутору. Никуда я не пойду, нету в этом необходимости.
— Помню и твои военные операции… И то, как супостатов ко мне приводил.
— Приведешь, когда тебе дулом тычут в грудь.
— Оскорбил меня до глубины души. До гроба не забуду тебе этого! — Семеновна смахнула слезу, набежавшую при воспоминании о давней обиде. — А ведь мое сердце всегда лежало к тебе, Парфен. Может, из-за этого я поседухой осталась.
Чоп растерялся, замыкался, зашарил по карманам, достал носовой платок:
— На, утрись. Перед людьми неудобно. По ошибке попал я к твоей хате. Забили мне фрицы памороки, шел как на расстрел. А насчет того, что ты имела на меня какие-то виды, не знаю.