— Имела, имела.
— Отчего же вытурила, чуть кипятком не ошпарила? Это я хорошо помню.
— А за то, что назначил свидание поднарок.
— Так я же объяснил: хлопцы в Веселом задержали. Известно, какие у них там подвалы. Выпили крепко. Я рвусь из хаты, а они не пускают. Выбежал во двор, когда луна в зените. Двенадцать верст пеши отмерил, к тебе спешил.
— Опять врешь! У покойницы Ефросиньи ночь провел, а к утру ко мне заявился.
— Ей-богу, то я из Веселого так припозднился.
— Врешь, врешь! Она тебя, подлюка, чтоб ей в гробу перевернуться, хоть о покойниках плохое не говорят, зельем напоила. Ходил ты, как слепой.
— Гордая была, Семеновна, вот и осталась в девках.
— Тебя, дурака, любила, а ты, привороженный, никого, кроме Ефросиньи, не видел.
— Ничего себе любовь! Едва успел увернуться, а то бы на голове волосьев осталось, как у петуха перьев в ощипе.
— Жаль, что промазала. Знал бы, как по бабам шастать.
— Опять же, говорю тебе, хлопцы в Веселом задержали.
— Забрехался, совсем забрехался! — Семеновна презрительно скривила губы, словно Чоп сию минуту явился от Ефросиньи.
И вот уже сорок лет, где бы и когда бы они ни встретились, спорили об одном и том же, и с каждым годом обстоятельства несостоявшегося свидания обрастали новыми подробностями, а вовсе не тускнел и.
— Бог с тобой. — Семеновна опустила ружье, села на ступеньку, хотела было утереться носовым платком Чопа, но увидела, какой ом измятый и грязный, покачала головой: — Что же Варвара тебе не постирает утирку? Докатился, Парфен, докатился.
Все же она стерла со щек слезы и вернула деду носовой платок, вздохнула с привсхлипыванием:
— Отвела бы я тебя в правление, да не хочу перед смертью грех на душу брать.
— Ты бы мне, Семеновна, карман вернула, — робко попросил Чоп.
— Карман я тебе не верну. — Тетка потрясла ружьем. — Чтоб страх у тебя был, чтоб другой раз подумал прежде, чем на грязное дело идти! — И поглубже засунула лоскут в бездонные тайники своего плаща.
Но на этом неприятности для Чопа не закончились. Только он влез на передок и зашарил сзади себя в соломе, разыскивая кнут, как на дорогу выбежал Захар Наливайка и замахал руками.
— Чего тебе? — спросил недовольный Чоп, натягивая вожжи и останавливая лошадей.
— Подвезите, Парфен Иосифович.
— Не могу. Повозка перегружена.
— Пустыми бидонами? Плакаты нужно передать на ферму.
— Садись, леший с тобой, — сказал Чоп упавшим голосом и оглянулся на оставленную позади хату с белыми лебедями и единственной в хуторе телевизионной крестовидной антенной. Сейчас поворот за угол, и даже антенна пропадет из виду. За калитку вышел Сайкин: в чем дело? Почему не остановился? Чоп отвернулся и со зла протянул кнутом по коренной, выбил на широком крупе пыльную полосу.
— На дойку везете? — спросил Захар и звонко постучал ладонью по бидону.
— На дойку.
— Как свинец, тяжелые.
— Чего?
— Бидоны, говорю, не пустые.
Чоп перебрал в руках вожжи, без причины кашлянул.
— С обратом, — сказал он наконец. — Налил на сепараторном пункте. Чего пустые возить?
— Это по-хозяйски! — Захар ближе подсел к вознице, шлепнул белой трубкой плакатов по ладони, но Чоп забеспокоился, подозревая какую-то хитрость. — Вот посмотрите, Парфен Иосифович, крепко поставим дело. Утрем кой-кому нос.
— Может, утрем, а может, не утрем.
— Законно утрем.
— Понял… — скучно протянул Чоп и подумал: «Откуда тебя черти принесли, навязался на мою голову? Вот пристал, банный лист. Назад еще будет договариваться ехать. Это точно». И вдруг его толкнула мысль: а не морочит ли Захар голову, зная все о меде? Он остановил лошадей неподалеку от зарослей терна, спрыгнул с повозки: мол, схожу до ветра. Из кустов долго наблюдал за Наливайкой. Но Захар как ни в чем не бывало попыхивал сигаретой и сквозь расселину в передних зубах старался попасть слюной в межевой столб за обочиной дороги.
— Что вы так долго, Парфен Иосифович? — спросил Захар, когда Чоп вышел из кустов. — На дойку опоздаем.
— Не, успеем. — Чоп приободрился.
За поворотом на бугре показались длинные, приземистые коровники с квадратными окнами. По-над стенами— зеленые вороха измельченной кукурузы, только что привезенной с поля. Скотники вилами перебрасывали ее через окна прямо в ясли. Загон так ископычен, что запросто сломать ногу. От коровника к коровнику протянулись дорожки выброшенной из-под скотины соломенной подстилки. Посреди двора — светлый флигелек с полинялым красным флажком на фронтоне. На пряслах — стиранные-перестиранные посудные тряпки и марля для процеживания молока. Из флигелька выходили девчата в синих халатах, с доилками, у которых топырились и позванивали стаканы. Девчата направлялись к своим коровам.