— Вот и нет.
— Побожиться тебе?
Саша только махнул рукой и зашагал по тропинке в гору, к хутору.
— Куда же ты? К длинноногой? — крикнула вслед Варвара.
Саша не ответил, не оглянулся. Набежавший холодный ветер из степи задрал полы его пиджака с боковыми разрезами, как хвост петуха.
— Постой, что я тебе скажу! — Варвара кинулась вдогонку по тропинке. Саша ускорил шаг.
— Постой же!
Саша пустился бегом.
— Каплун стриженый! — крикнула в бессильной злобе Варвара, отставая. Длинная Сашина фигура уже пропала в хуторских садах.
— Каплун! Ублюдок сопливый! Я твоей Ленке волосы выдеру и лицо расцарапаю, родная мать не узнает. Ишь как латата! Подожди же!
Вихрь штопором понес в вышину пыль и сухие листья, перегородил Варваре дорогу. Она прихлопнула вздувшуюся юбку и в последний раз крикнула, вкладывая в слова всю обиду и душевную горечь:
— В райком комсомола пропишу!
Весь день Саша терзался. Чего только не лезло в голову: то казалось, вот-вот вызовут в райком для беседы и дурная слава о нем разнесется по всему району, то нагрянет обозленная Варвара, учинит скандал, побьет мебель, порвет плакаты (стыда не оберешься!), и Саша поминутно отрывался от бумаг и поглядывал с тревогой в окно. А то представлялась Варвара с распущенными космами, мечется по комнате, рвет на себе волосы, хватается за сердце и зовет, зовет своего строптивого дружка. Чудилось и более страшное: Варвара не вынесла разрыва, утопилась и в оставленной записке во всем обвинила Сашу Цымбала.
От такого смятения в голове не сиделось в кабинете, и Саша смахнул бумаги в ящик, пошел по хутору искать Варвару. Как же он был поражен, увидев свинарку с бабами возле магазина, над чем-то весело хохочущую.
6
Глубокой ночью разразилась буря, ветки яблонь стучали в окна, комната озарялась голубым трепетным светом. Сайкин ворочался, скрипел кроватью — не мог уснуть. То ли буря, то ли ссора с Варварой совсем отняли сон. А тут еще увезенный неизвестно куда мед. Все в нем взыграло. Тогда же он кинулся в правление и на крыльце лицом к лицу столкнулся с Сашей Цымбалом и Захаром Наливайкой.
— Что же это делается, дружинник?
— Что такое?
— Устроили какие-то комсомольские посты, проходу не дают. Захар Наливайка ревизовал у меня пять бидонов меду. Да я до области дойду, нет такого права!
— Подожди, Филипп Артемович. Какие комсомольские посты? Был о них разговор на собрании, но пока этот вопрос не решен.
— Выходит, Наливайка самозванец?
— Выходит, самозванец.
— А красную повязку для чего носит?
— Какую повязку? Что за мед он ревизовал? Первый раз слышу… Захар! — Саша обернулся, но Наливайки и след простыл.
Филипп Артемович мельком заметил, как он юркнул за угол дома, поглубже засовывая в карман выглядывавшую наружу красную повязку.
«Надул, стервец! Как надул!» — Зеленея от злости, Сайкин толкнул дверь в кабинет председателя колхоза.
— За… запрета на… на пчел будто нет. Го… государство поощряет… это… это дело, — сказал он, перемежая свою речь частыми глотками воды, которую поспешно подала ему Елена, испугавшись бледного лица и дрожи в руках.
— Зачем вам нужно было прятать мед в колхозную кладовую?
— Я… я… я… — икота прямо-таки одолела Сайкина.
— Можете забрать бидоны. Они у Чопа в кладовой.
Теперь было стыдно вспомнить об этом разговоре. Сайкин несколько раз поднимался и на цыпочках, боясь разбудить Елену в соседней комнате, шел на кухню, в темноте опрокидывал в рот чайную ложку противно-горьковатой соды, которой проглотил за долгую жизнь не один пуд, садился у стола, глядя, как по стеклам, пузырясь, бежали дождевые ручьи. На дворе трещало, выло, грохотало, тарабанило по железной крыше дома, и Сайкину казалось, что время остановилось, бытие ушло в вечность, лишь взбудораженная природа властвовала в мире. И вся его жизнь, от сознательного начала до сегодняшнего дня, бурная и непонятная, проносилась перед глазами.
…Посреди деревенской площади застрял в грязи броневик — угловатый и холодный. Третий день сидят в нем, как смертники в тюремной камере, Филипп-пулеметчик и шофер. Месяц назад только что организованный партизанский отряд отбил этот броневик у карателей. Шину переднего колеса, подорванную гранатой, пришлось выбросить. Партизанский кузнец заменил трофейной, да так удачно, что ее не брали никакие дороги. Вот только по пути с разведки колесо подвело, забуксовало в болотце, броневик накренился набок. Филипп голоден, во рту — ни росинки. Каратели ходили в атаку, тайком крались в предрассветных сумерках, а сейчас засели по домам, изредка постреливают.