— А если к нам на стол грохнет кирпич? — спросила Лида уже с иронией.
— Такого здесь не бывает.
— Даже из ревности?
И неожиданный приезд Лиды, и этот иронический тон были в ее характере. Бородин пытался отгадать, что ее привело сюда, что скрывалось за показной беспечностью.
Лида села на диван, достала сигареты, по-мужски забросила ногу на ногу, закурила.
— Неделя уже, как я из Москвы, но нисколько не скучаю.
— Что вы делаете в колхозе?
— Приехали посмотреть на свое опытное хозяйство. Как в этом году по области урожай кукурузы?
— Добрый. — Но Бородин тут же отметил, что «урожай» для Лиды пустой звук.
— Я тебе не договорила. Этот чудак Езька взобрался на стог, на самую верхушку, напялил на голову разодранную соломенную шляпу и давай выламываться. Мы чуть не умерли со смеху! — И снова в словах Лиды прозвучала нарочитая беззаботность. Зачем она приехала? Что намерена сказать? Она принесла с собой частицу большого города, кусок его звонкой жизни. Москва, Москва… Хоть Бородин в ней не родился, но она ему стала второй родиной, и близки, дороги ему были певучий говорок ее жителей, толкотня и пестрота центра, бесконечность ее новых проспектов. И даже передряги в институте, делавшие тогда жизнь невыносимой и приведшие в конце концов к бегству в эту глушь, теперь вспоминались как увлекательное романтическое приключение.
Она рассказывала и рассказывала, эта говорунья-москвичка, ничто в ней не изменилось — та же кругленькая, подвижная фигура, те же трепетные пухлые губы, те же удивленные и ничему не удивляющиеся глаза, те же уличные словечки, употребляемые не потому, что она была испорчена и развязна, а лишь потому, что хотела быть похожа на современную молодежь и преждевременно не состариться. Бородину не стыдно было признаться в том, что он любил эту женщину. В ней было что-то такое, чего недоставало многим другим… Но все это время, когда он смотрел на Лиду, когда передвигал по столу тарелки, наливал вино, чокался рюмкой, — чувствовал почти осязаемо рядом с собой другую, более близкую, по-настоящему дорогую. Она, эта другая, точно присутствовала в комнате, бесшумно неотступно двигаясь за ним и останавливаясь и садясь, когда он останавливался и садился. Он даже несколько раз оглянулся, настолько сильно было это ощущение.
— Одичал…
— Что?
— Одичал ты, страшно одичал в районе. Ну разойдись, разойдись…
Лида слегка подталкивала его колено своим коленом под столом. Прикосновение ее ноги в другое время вызвало бы у Бородина ответное движение, теперь же показалось бесстыдным, и она поняла это, и покраснела, и снова заговорила про Езьку, про «мировую» вечеринку; про «отрывных» девчат и какое-то ночное приключение на речке, а он ничего не понимал, не слышал и лишь думал об одном и том же — о тревожных минутах ожидания на московском вокзале. Эти воспоминания не давали ему покоя до сих пор, как заноза.
Лида отодвинулась от стола.
— Конечно, без девочек ты тут не скучаешь. Я вижу.
— Как тебе сказать. Мне сейчас не до них.
— Не отпирайся.
— А вообще-то я не безгрешен.
— Все мы не безгрешны. — Она понимающе улыбнулась, словно отпускала ему грехи, а заодно и себе.
— Что Илья? До сих пор в министерстве? — спросил Бородин, чтобы переменить разговор.
— Разве ты не знаешь? Директор… вместо амебы. Ты слыхал, наверное: Илья успешно защитил докторскую.
Бородин был удивлен, но, пожалуй, больше уязвлен, хотя делал вид, что Илья для него ничего не значит. О диссертации он уже знал, читал отчет и нашел в нем интересные мысли, возможно и заслуживающие внимания. Черт побери, пока он корпел в районе, его далеко обогнал ровесник.
Бородин не оставлял свои исследования на опытной станции и выхлопотал для нее новое оборудование. Почти весь этот день он провел среди замысловато сплетенных стеклянных трубок, баллонов с газообразным меченым азотом и жидким в сосудах Дьюара, среди точных аппаратов, одни названия которых вызывали благоговение: масспектрометр, прибор для спектрального изотопического анализа. Там, на полях, агрономия до сих пор вертелась вокруг навоза, зяби, пара, как и во времена прадедов, а здесь она сразу унеслась в атомный век!