— Тихомиров? Где же ты шатаешься, Алексей Ильич, а? Все небось коньячок пьешь, за московскими бабочками ударяешь? А тут отдувайся за тебя.
— А что случилось, Лев Дмитрич? — Он уже понял, что случилось, и старался сдержать волнение, говорить спокойно: — Я ведь не пью, а что касается…
— Ладно, знаем, как вы не пьете! Все вы, понимаешь, не пьете!.. Завтра твой Карасу на Совмине! Слышишь? Димас в Канаде, Яхонтов не может, Сергей Степаныч не пойдет, велят мне! А у меня в три прием у норвежцев!.. Понял, какую ты ерунду затеял, только людей от дела отрывать…
— Подождите, Лев Дмитрич, дорогой, вы меня простите за тот разговор, но как же… Лев Дмитрич?
— Да что как же? Чего ты думаешь-то? Я и сейчас тебе могу сказать, и давно говорил…
— А я, Лев Дмитрич?..
— Что ты? Тебе там не положено, это же министерское ходатайство, не твое. Отдувайся вот теперь за тебя!..
— Лев Дмитрич, минуточку…
— Ну ладно, начальник, будь! Спать ложусь, и так из-за тебя режим нарушил. Позвони завтра, тебе скажут…
Вот и все. Трубка гудела в руке: ту-ту-ту! Он положил ее, распустил галстук, снял пиджак. Вот и все. Деревянко знает, что говорит, он в министерстве лет тридцать сидит, всегда в курсе.
Ну что ж, плетью обуха не перешибешь, не такие еще штуки-дрюки происходят. С утра билет и — домой. Хватит. Не хотите — не надо. И чтобы в следующий раз я вот так сидел, нервы трепал? Дудки! Ружьецо — и за куропаточками, за кекликами! Хватит! Жалко, Галя экзамены сдает, полетели бы вместе.
И он ярко представил себе долгую горную дорогу от аэродрома до Карасу, знакомую до каждой опоры, по которым тянули ЛЭП, увидел улыбающееся лицо шофера Аркаша, свою машину, старые мудрые горы, цветные от выхода марганца, меди, железа, — черные, красные, желтые горы. И зеленые, потому что еще не настала сушь, и цветут в горах тюльпаны и маки, и стоят зелеными карликовая вишня и фисташковое дерево, и разлит в воздухе смоляной дух арчи. Все-таки полюбил он эту землю и так хотел ей добра. Ну ладно… Бешеная, безумная река несется внизу — колдовская, дьявольская река, старики рассказывают о ней легенды. А ему, московскому инженеру Тихомирову, надо ее перекрыть, остановить, победить. Природу одолеть, самого господа бога облапошить, а ему коэффициент зарплаты не хотят сделать 1,4!.. Да, жалко, что Галя не едет: болтала бы всю дорогу, восхищалась, бегала за цветами, читала стихи. «И тень одной горы ложится на другую. Ты день лишь не со мной — я о тебе тоскую…» Это она сама, а ведь ничего стихи… Ну ладно, ладно, хватит, Алексей Ильич! Выспаться, душ, бритва, кофе, свежая рубашка, никаких телефонов, никаких лиц, и черта с два вы меня здесь увидите раньше чем через год!..
Он, конечно, долго не мог заснуть (Карасустрой ему не дали, связь была нарушена), потом заснул, а утром… Утром, очень свежий, жесткий, решительный, ровно в девять он позвонил Сергею Александровичу и твердо стал говорить, что ему совершенно необходимо присутствовать при разборе вопроса о Карасустрое.
— Да какой же разбор? — своим неменяющимся, спокойным и приятным голосом ответил Сергей Александрович и, вероятно, улыбнулся. — И потом будет кто-нибудь из руководителей министерства…
— Я все знаю, — сказал Тихомиров, — но, когда человека режут, можно ему хоть при этом присутствовать?..
Сергей Александрович опять, видимо, улыбнулся и ровно сказал: «Ну что ж, извольте…» И это «извольте» снова отозвалось надеждой.
И вот он в Кремле. Чистенький офицер поднимает глаза от пропуска и от удостоверения, прямо глядя в лицо, сверяясь с фотографией. Неужели у него такой запаленный и несолидный вид?.. Необыкновенная чистота дворов, дорог, тротуаров. Подстриженная трава, цветы, деревья. Белизна зданий. В самом здании длинный коридор с прекрасными высокими окнами, тишина, чистота, две-три торопливые фигуры на все пространство. Невольно начинаешь волноваться, что-то вдруг происходит, как ни старайся быть самим собой. И вот высокая дверь, небольшая приемная, еще дверь направо и за нею зал — зал, где ждут, и здесь неожиданно много народа.
Да, очень много. Пугающе. Сидят, стоят, прохаживаются, и зал наполнен слабым гулом голосов, хотя говорят все чрезвычайно тихо, и если чей-то возглас или смех вдруг выделяется на общем фоне, то все головы поворачиваются в ту сторону. Тихомиров несколько опешил, к нему как к новому лицу обратилось много глаз, но ровно на секунду, поскольку ни у кого интереса он не вызвал. Моментально приняв строгий и озабоченный вид, какой имели и все вокруг, он сделал несколько шагов и сел на свободный стул у стены, положив рядом папку. Промакнул платком выступивший на лбу легкий пот. Стал смотреть, привыкать, обживаться.