– Вот вам первое… м-мм… письмо от Бурана Даниловича. Пока не из космоса, из «Мирза-Чарле», но вам ведь, наверное, все равно интересно?
Мишка аж подпрыгнул. Еще бы им было не интересно! Там же папа! И они с мамой его сейчас увидят и услышат!..
Зампредседателя встал с кресла, подошел к аппаратуре, щелкнул тумблером, откинул небольшую панель, за которой скрывался приемно-подающий механизм для магнитной ленты, нажал одну из клавиш, и экран устройства засветился. Сначала Мишка ничего не увидел, кроме летящего снега, но вот снег пропал и на Мишку, улыбаясь, смотрел папа!
– Привет, мои хорошие, – сказал он.
Мама быстро повернулась к Сидорене:
– Юрий Сергеевич, а вы не могли бы…
– Выйти? – подняв бровь, остановил ленту зампредседателя. – Собственно, конечно, могу. Но, говоря откровенно, не нахожу в этом… м-мм… смысла. Я все это уже видел и слышал. И буду видеть и слышать в дальнейшем. Мало того, точно так же, прежде чем передать в космос ваши сообщения, я тоже буду их видеть и слышать. Надеюсь, вы понимаете, для чего я, собственно, буду это делать? Поверьте, отнюдь не ради… м-мм… праздного любопытства.
Мамины щеки зардели.
– Я понимаю, – сказала она. – И все-таки, если можно…
– Хорошо, я выйду, – сухо улыбнулся Сидореня. – Нажмите вот эту клавишу, и запись продолжится. А потом нажмите тут и вот здесь, встаньте напротив круглого окошечка и говорите в этот микрофон.
– Постойте, – нахмурилась мама. – А где лента, на которую мы будем записывать сообщение Бурану?
– Вы будете записывать на ту же ленту, что перед этим просмотрите.
– Но ведь его запись затрется! Вы что, не оставите нам сообщения Бурана?..
– Простите, но нет, – заиграл желваками зампредседателя ГКМПС. – Даже в таком, что называется… м-мм… семейном формате эти записи остаются государственной тайной.
Маме это явно не понравилось. Мишке, разумеется, тоже. Он-то мечтал, что будет перематывать ленту и снова и снова смотреть и слушать папу. Но ничего. Ведь им будут приносить новые записи, и они снова его увидят и услышат.
– Выйдите, – холодно сказала мама Сидорене. – Я позову, когда мы закончим.
Папа на экране выглядел веселым и бодрым и много шутил. О предстоящем полете он, конечно же, не сказал ни слова.
– Что это у тебя тут? – спросила вдруг мама, проведя по щеке пальцем.
Мишка поплевал на ладонь и собрался уже вытереть щеку, как понял, что мама сказала это не ему, а папе. У того и впрямь на левой щеке белела тоненькая, длиной в сантиметр полоска пластыря.
Папа, разумеется, не мог услышать маму, а потому продолжал рассказывать очередной веселый случай.
– Наверное, порезался, когда брился, – вздохнула мама. Ей почему-то было совсем не смешно от папиных шуток.
Потом стали приносить записи уже с корабля. Не с «Бурана», ожидающего папу на Плутоне, а с обычного фотонного межпланетника, совершающего рейс «Мирза-Чарле» – «Старый Восток». Тоже, конечно, не очень обычный рейс, но этот был еще не тем самым, не ради которого папа улетел от них на долгие месяцы выполнять свою опасную и очень интересную работу.
Обидно было, что ничего в корабле, кроме блестящей светло-серой пластмассовой стенки за папиной спиной видно не было. А Мишке так хотелось хоть краешком глаза увидеть устройство корабля! А еще лучше – то, что находится у него за бортом. И он попросил папу заснять что-нибудь через иллюминатор. Пусть даже это будут просто звезды.
– Эх, друг, – ответил со следующей ленты папа. – Эта съемка ведется специальной стационарной камерой. Ее никуда не перенесешь. Окружающее корабль пространство снимают совсем другие камеры и для посылки домой их записи не годятся. Но разве в твоей фильмотеке мало пленок о космосе? Там же отобрано все самое интересное, в прекрасном качестве.
Но Мишке хотелось не специально кем-то отобранное, а сиюминутное, настоящее… Но раз нельзя, значит, нельзя. Разговор с папой перед его отлетом Мишка хорошо помнил.
Прошел долгий месяц, и начался тот самый полет. Буран полетел на «Буране». Полетел куда-то столь далеко, что Мишке это даже представить было трудно.
Пленки с записями им продолжали приносить, но теперь не так часто. Оно и понятно – работы у папы заметно прибавилось. Правда, о самом полете папа совсем ничего не говорил. Он вообще стал говорить меньше, а шутить почти совсем перестал. У него даже взгляд стал другим, словно он видел что-то, чего не видел еще никто. Да так оно, в общем-то, и было.
Записи стали передавать еще реже. Сначала одну в неделю, затем ее принесли через две, а после этого прошли целых три недели, а пленки так и не было.