Недоумение пробежало по добродушному лицу Петрухи, но тотчас же уступило место обычной наивной веселости.
— Ну, барин, пойдем к хутору, что ли? Ведь ты небось у нас ночуешь-то? Где же тебе оприч!
А меня сильно заинтересовал Полоумный. «Что он? кто он?» — копошилось в голове: если он от любви такой-то стал, то это ведь не частое явление в крестьянском мире, где любовь по большей части оканчивается свадьбой, а после нее становится уж привычкой… Я решил познакомиться с Полоумным.
— Нет, Петруха, я, видно, полежу еще тут. Идти не хочется. Тогда нa ночь приду…
— Ну, приходи на ночевку, я тебе на сеннике постель сготовлю.
— Спасибо.
Петруха стал готовиться в отъезд. Поймал стреноженную лошадь, распутал ее, взнуздал, второчил кафтан. Егор подъезжал к табуну. Лошадка его бойко и скоро шла красивым, развалистым шагом. Я с любопытством стал вглядываться в Полоумного. Яркие лучи заходящего солнца падали ему на лицо, и оно казалось словно из бронзы вылитым. Строго очерченный профиль характеризовал это лицо. Тонкие, сжатые губы опушались черноватыми усиками; из-под широких сдвинутых бровей блестели большие, не то грустные, не то злые глаза. Печать какой-то суровой, сдержанной тоски лежала на всем этом загорелом, желтом лице, с резкими, некрасивыми на первый взгляд, чертами. Чуялась согнутая, подавленная сила в этом «полоумном»…
— Что-й-то ты долго, Егор? уж я ждал, ждал… — упрекнул Петруха.
Егор промычал что-то в ответ, слез с лошади и начал ее треножить. Петруха, тонко усмехнувшись, кивнул мне на него и, мешковато садясь на своего поджарого гнедого коня, спросил:
— Ну что ж, придешь ночевать-то на хутор?
— Приду, приду…
Петруха поехал к хутору.
— Ты что ж не пошел на хутор-то? — угрюмо обратился ко мне Егор.
— Да уморился больно — отдохнуть хочется.
— Далеча ходил-то?
— С ружьем ходил, да исходил порядком: пошел-то от самой Сухопутки, даже до Титовых двориков доходил, а вот оттуда вплоть до вашей степи…
— Ты сам-то чей?
Я сказал.
— Что же это ты: исходил много, а дичины с тобой нету? — усмехаясь, спросил Егор.
— Не из дичины хожу, — сказал я, — скучно станет на хуторе, а денек выдастся хороший, вот и пойду бродить… А славные у вас тут места! добавил я, бросив взгляд на окрестность.
— А ты был вон на Крутом кургане? — оживленно сказал Егор и, приподнявшись, указал на высокий курган.
— Нет, туда не доходил.
— Ты вот сходи-ко туда… С него страсть как видно!.. Тут тебе Битюк разливается… У самых берегов да на островах леса зеленеют, а промеж лесов, села раскинулись: Тамлык, Паршиково, Ровенское, Подлесное, Яблонец… А там Красноярье на круче… Приволье! куда ни глянешь, все колокольни белеются да кресты жаром горят… В ясный денек аж рыбинская церковь видна, верст двадцать будет… Как все равно синим туманом заволокет ее, церковь-то, только кресты, словно огоньки, блистают на солнышке… Тут тебе у реки сёла да деревни приютились, словно от ворога схоронились, а пo верху, вдоль Битюка, бугры да курганы тянутся… В старину, говорят, их богатыри понасыпали… За Битюком кусты танеевские чуть синеются: Дальний куст, Травин куст… хороши есть у нас места! — добавил он после легкой задумчивости и тихонько вздохнул.
— За Битюком тоже хорошие есть места, — сказал я.
— А ты бывал за Битюком? — спросил меня Егор.
— Был как-то.
— Сакуриных знаешь?
— Нет, там не был. Около был, у одного купца на хуторе.
— Это у кого, не у Парменова ли? — угрюмо спросил меня Егор.
— У него, у Евграфа Парменыча…
— Его теперь, старика-то, нету на хуторе, там сынок разделывает, Мишка! — Злость послышалась в тоне Егора.
— Слышал, — сказал я, — говорят, что малый пустой.
— А собой-то он как раз на борова кормного похож… Двадцать шесть годов ему, говорят, а толщины-то что твой бык, ишь восемь пудов тянет… Рожа — словно стол широкая да скуластая, глаза — пьяные да шальные, бровей совсем нету… Пьян без просыпу с утра до ночи… — Егор с негодованием плюнул. — Этакого безобразия искать — не скоро найдешь!