— Кто такой?
Роману не понравился вопрос. Взглянув на объездчика исподлобья, раздраженно буркнул:
— А тебе чего? Проезжай!
— Кто такой? — рябой подошел вплотную, подбоченился.
— Тятин сын. Деду довожусь внуком. Кругом родня.
На щеках объездчика мрачно заиграли желваки. Рука круто потянулась к висевшему на ремне смит-вессону.
— Служивый он, — поспешил ответить Матвей.
— Ты эту штуку брось! — Роман кивнул на оружие. — Видали мы и пострашнее, да не шибко пугались.
Объездчика, по-видимому, убедил внушительный вид солдата. Рябой смягчился:
— А коли служивый, так и скажи.
— Сам не видишь, что ли?
— Поехали, Федор! — крикнул молчавший в продолжение всего разговора спутник рябого — розовощекий мужчина в зеленом, английского сукна френче. — Вы огонь-то затушите!
Роман повернулся и вразвалку пошел к воде, чувствуя на себе тяжелый взгляд Федора. Занозисто прозвучал тенорок:
— Вдругорядь не попадайся! Ребра поломаем!
И ходок снова, раскатисто поскрипывая, покатил по травянистому берегу. У развилки дорог объездчики посовещались о чем-то и свернули вправо, на Покровское.
— Поедем и мы, — проговорил кудлатый. — В бору и до беды недолго. Каждый свое управство творит.
Беспокойными стали родные места. Сколько ни бывал Роман в Касмалинском бору, а не случалось такого, чтобы первый встречный допрашивал и грозился. Какое дело рябому до солдата? Идет себе, никого не трогает. А вот непременно надо привязаться, потешить свою удаль.
— Кого-то ищут, — сказал Матвей, когда они опять тронулись в путь. — Не иначе, как кустарей.
— Кого?
— Так у нас фронтовиков зовут, которые от властей по кустам прячутся. Эти ребята Советы по деревням устраивали, те же порядки, что в Расеи, заводили. Недоимку с мужиков поснимали, землю по справедливости поделить собирались. Да, ишь, не сумели удержаться. Прижали их… Дружок-от твой, видно, тоже из кустарей.
Роман надеялся спокойно пожить после войны, отдохнуть. А здесь, выходит, ничуть не лучше, чем в России. За Уралом, на станциях, обшарпанных, забитых народом и скарбом, он видел горланящих, суетящихся людей с красными повязками на рукавах. Они подбегали к воинским эшелонам, кого-то высаживали, кого-то впихивали в черные провалы теплушек. Забирались на осипшие паровозы, смачно ругались, пытаясь навести какой-то порядок. Читали и раздавали всем листки о земле и мире, уговаривали бить буржуев.
Некоторые из эшелона уходили с ними добровольно, некоторых уводили. Но основная масса солдат Сибирского полка двигалась в родные места, где их ждали семьи и пошатнувшиеся за войну хозяйства. Как ни прикидывали эти обовшивевшие, пропахшие порохом люди, а все ж получалось — дома лучше. Если уж схватиться с каким мироедом, так тоже дома, за свой интерес.
Знали фронтовики: повольготнее стало крестьянину в Сибири. Оно и понятно. К власти пришли Советы. Еще зимой получали в окопах добрые вести из сел и городов, что теперь не господа народом командуют, а сам народ совещается, как жить правильнее. И в этих Советах — окопникам особое уважение.
Слушая обстоятельные солдатские разговоры, Роман думал под беспокойный перестук колес одну заветную думу. Кончилась для него военная страда. Тихой, но глубокой радостью встретят его родные поля. Забросит он шинель на чердак, чтоб даже памяти о жизни окопной не осталось. А с буржуями есть кому справиться. Россия, что котел кипящий, клокочет.
Но, против ожидания, не с тишиною, а с гулом выстрелов столкнулись фронтовики на сибирских станциях. По всей линии железной дороги на восток от Урала взбунтовались чехословаки. Обманутые своими офицерами и белогвардейцами, подстрекаемые Америкой и Англией, они потопили в крови первые завоевания советской власти в Сибири.
Контрреволюция подняла голову. Повсеместно восстанавливались прежние порядки. Власть снова перешла к мироедам-буржуям и кулакам.
И вот отзвуки этой потасовки докатились до Касмалинского бора. Однако, какое до этого дело Роману? Он отвоевался, приедет домой, женится. Только бы Нюрку сосватать. Привязала она сердце Романа накрепко, приколдовала. Стоит закрыть глаза, и она уже тут, как тут, смешливая, озорная. Подмигнет Роману, — и сна, как не бывало и жить хочется, чтоб еще раз пройтись с нею сумеречными стежками-дорожками.
Шумел на теплом июньском ветру бор. Выстукивал четкую дробь дятел. Переговаривались лесные сплетницы — осины. А думы шли и шли, цепляясь друг за друга, и не было им конца.