20
, и знал, что всё это обман. Как и тогда, когда отец Адам постучал в твою келью и, услышав ave, вошел, молча встал на колени, чтобы исповедаться, оставив открытой дверь, а говоря те вещи, не сводил с тебя взгляда безумца, и ты потом не мог уснуть всю ночь? Так же, как сейчас? Дыдух прикрыл глаза. Он не сразу заметил, как сзади бесшумно приблизились две фигуры в капюшонах. Лица в тени. Вокруг так тихо, что слышно их хриплое дыхание. Даже Казимеж уже погрузился в сон. Один из монахов набрасывает сыщику на шею четки. Стягивает. На затылке — дыхание сатаны и горячий язык. Иосиф Мария Дыдух вскакивает и дергает за удавку на шее. Пуговица от рубашки вылетает в приоткрытое мансардное окно. Он ударяется головой о покатый потолок. Упав, с пола видит рассвет за окном. Рука скользит по пестрому галстуку, как по четкам. Раздается звон колоколов на базилике Тела Господня. Монахи исчезают. Он судорожно глотает воздух. Шея мокрая, обслюнявленная потом. После шестого удара наступает тишина. Он еле дотащился до душа, открыл воду, смыл сон. Насвистывая, ощупывал шишку на лбу. Рубашку снял только тогда, когда она совсем намокла. * * * О докторе Пиотровиче, стоматологе, удалось кое-что узнать до того, как в десять утра Дыдух вошел к нему в кабинет и сел в кресло. Врач лечил монахов уже несколько лет. Его вызывали по телефону, если кому-то из братьев требовалась помощь. — Откройте, пожалуйста, рот. — Пиотрович наклонился к нему, заслонив лицо, словно в боксерской защитной стойке, латексными перчатками. — Что болит? — Ничего не болит, доктор, с зубами у меня все в порядке. Стоматолог, удивившись, присел на высокий стул рядом с креслом и посмотрел на него с любопытством. — Тогда… чем могу быть полезен? — Меня зовут Антоний Напирала, и по просьбе настоятеля монастыря отцов-доминиканцев я хотел бы с вами перекинуться несколькими словами. — Антоний Напирала… да. А в чем дело? Я занят. — Я заплачу за прием. — В чем дело? — Позавчера вы лечили монаха в монастыре, правда? — Дыдух поудобнее пристроил голову, не сводя глаз с латексных перчаток врача. — Меня вызвали к пациенту с острой болью. — Вы сняли боль? — Не понимаю. Вы все найдете в медицинской карте. — Но, может быть, вы сняли боль каким-нибудь нетрадиционным способом? — О чем это вы? — Как о чем? Пациент умирает у вас в кресле, а вы даже не помните? — Пациент умирает? Что вы мне тут, черт побери, рассказываете?! — Черт здесь, пожалуй, не имеет отношения к делу. Как он умер? Сидел в кресле так же, как я… и… — Вы просто ненормальный! Кто, к лешему, умер? Кто вы такой? — Я это я. А вот вы не оберетесь проблем: оставляете труп в кресле и уходите не попрощавшись. Пиотрович выглядел не ахти как. Побагровевший и трясущийся. А Дыдух ждал. Работа психолога в семейной консультации, которой он занимался у доминиканцев, научила его терпению. Врач встал и медленно подошел к письменному столу. Снял телефонную трубку. Набрал какой-то номер, нажав на одну кнопку. И наконец заговорил: — Санитар? Это Пиотрович. Слава Иисусу Христу. После моего последнего визита отец Адам почувствовал себя плохо… что-нибудь случилось? Слушал. Потом поблагодарил и положил трубку. — С отцом Адамом все в порядке. А вы убирайтесь отсюда. Или я позвоню в полицию. Что за неуместные шутки! К едреной фене! Прозвучало вполне искренне. Кроме того, вид лица Дыдуха, похоже, успокоил врача. Детектив сидел с открытым ртом, бледный, как всякий пациент в стоматологическом кресле. Он пропустил мимо ушей ругательство, которое в иных обстоятельствах заставило бы его неодобрительно поморщиться. Так, значит, Пиотрович приходил к отцу Адаму, не к Порембе! — Ты не слышал? А ну вали отсюда! Дыдух потер шишку на лбу. Встал, одернул пиджак. Направился к двери. — И вот еще что! — заорал врач и, схватив латексной ладонью сыщика за плечо, грубо развернул к себе. Иосиф Мария Дыдух давно не применял силу. Любые агрессивные выпады воспринимал с крайним изумлением, всегда поражаясь, что у людей возникает желание решать проблемы подобным образом. Сейчас, однако, он среагировал рефлекторно. Резко приблизился к Пиотровичу (прибегнув к психотерапевтическому методу: тебя тянут — толкай, тебя толкают — тяни), позволив ему упереться спиной в стену, и не очень сильно, скорее так, для острастки, боднул стоматолога лбом в нос. Оба охнули. Шишку засаднило, как открытую рану. Пиотрович осел бы вниз по стене, как и положено по канонам этого типа единоборств, если бы Дыдух не придержал дантиста, зажав ладонями, будто тисками, его шею. — Не распускай руки, парень, — выдохнул он прямо в выпученные глаза стоматолога. И засмеялся над своей, отнюдь не самой уместной, фразой. — Чего ты там хотел сказать? Пиотрович, до смерти перепуганный, издал булькающий звук. По губам, в рот и на подбородок у него из носа текла красная струйка. Дыдух ослабил хватку. — Я не знаю, не знаю, не знаю… почему отец Адам меня вызвал, зубы у него того. В общем о’кей. Мы с ним немного поболтали, и я ушел. — Сколько времени? — Не знаю, в своем кабинете… в моем кабинете… ну, здесь, я был в четыре. Дыдух отпустил врача и поправил галстук. Он пришел в себя, хотя ноги, отвыкшие от больших доз адреналина, слегка дрожали. — Извините. Я не нарочно. Ответная реакция на опасность. Не говорите, пожалуйста, никому о нашей встрече. А то и вам может понадобиться стоматолог. Он опять засмеялся. Иосиф Мария Дыдух страдал этим недостатком, боролся с ним — не без того, — но безрезультатно: он смеялся над собственными шутками. И почти всегда один. Сейчас этим циничным смехом он пытался скрыть смущение. Чувствуя себя подонком. * * * Матильда появилась на открытой веранде «Молочной» с приятелем и небезызвестной Дыдуху подружкой Магдой, опоздав на полчаса. Чмокнула Иосифа в щеку, прощебетала какую-то глупость относительно темного костюма в такую жару, бросила выразительный взгляд своим спутникам и отправилась заказывать пиво. Приятель последовал за ней. — Вы давно уже встречаетесь? — спросила Магда, близко наклонившись к Дыдуху, как только они остались одни. Она навалилась полной грудью ему на плечо и смотрела в упор в глаза, пожирая его плотоядным взглядом конской мухи. — Месяца три. — Вот именно, и ты не собираешься ничего, ну это самое, знаешь… — Что? — Так ведь женщина молодая, организм требует, ты что, не понимаешь, святошка-красавчик? — Ты имеешь в виду секс? — Да уж. — Отодвигаясь, она кольнула ресницами его щеку. — Умеешь ответить. — До свадьбы не собираюсь. Насколько мне известно, Матильда относится к этому серьезно. — Отбиваешь у меня жениха. — Матильда поставила кружку перед подругой. Обе натужно захихикали. — Ты не пьешь? — спросил приятель, кивнув на стоящую перед Дыдухом пустую чашку от кофе. — Он не пьет, не курит, не ест мяса, умерщвляет плоть, игнорирует телесные наслаждения, встает в шесть, бегает и делает зарядку каждое утро, не прибегает к насилию, ходит только в костюме, — скороговоркой выпалила Матильда. — Вот такой мой Иося, дорогая Марыська. Самодостаточный оригинал и антикварный экземпляр. Откуда у тебя синяк на лбу, милый? — Матильда говорила, что ты был монахом и священником. Как ты относишься к обету безбрачия? — завел разговор приятель. Ему явно нравилось подтрунивать над Иосифом Марией Дыдухом. — В конвенте у нас было принято говорить, — Дыдух медленно подбирал слова, — что мы ни за целибат, ни за его отмену. Хорошо так, как есть. И громко засмеялся. Один. * * * Пан Юзек сказал, что снова все разглядывают его машину. Представляете, у них прямо-таки глаза лезут на лоб, просто из орбит выходят, вон туда… — чиркнул он палочкой по песку. Пан Юзек присматривает за машинами на охраняемой стоянке. Дыдух садится в автомобиль и растворяется в темноте за тонированными стеклами. Медленно трогается. Двигатель его «субару импрезы» в двести пятьдесят лошадиных сил тихо урчит. Из восьми колонок льется «Miserere»[21] в какой-то странной аранжировке. Двигаясь в сторону Новой Гуты, в больницу Рыдыгера, он собирает все факты воедино. Стоматолог был вызван к отцу Адаму. У того якобы болел зуб. Но ничего не болело, они немного поболтали, и Пиотрович — зачем я его ударил? — ушел. Если в четыре он уже был в своем кабинете, значит, ушел по крайней мере на четверть часа раньше. Отец Поремба был записан к нему на шестнадцать. Кто его принял? Убийца? Какую роль сыграл отец Адам? Вызвал ли он стоматолога затем, чтобы заманить Порембу в кабинет? Или они договорились, что будут приняты в такой очередности, но потом отец Адам попрощался с врачом, а сам дождался Порембу? Так размышлял Дыдух, плавно катя в автомобиле, а когда эта тема ему наскучила, решил разобраться в себе: почему он не умеет радоваться жизни. В вестибюле больницы было дикое столпотворение. Он поднялся на лифте на седьмой этаж и повернул направо в ортопедическое отделение. Дверь была открыта. Какая-то медсестра, розовощекая блондинка, сделала ему замечание, что он без бахил. Дыдух проникновенно посмотрел ей в глаза и низким голосом спросил, где можно найти доктора Огородика. Безупречно белая сорочка под двубортным темно-серым пиджаком и неяркий фиолетовый галстук, а также сумка из мягкой телячьей кожи, оттягивающая плечо, сделали свое. Медсестра проводила его несколько метров до ординаторской, и Дыдуху показалось, что, закрывая за собой дверь, он услышал за спиной вздох. Доктор Огородик был маленький, нервный, с жидкими, сальными волосами, в нейлоновой рубашке и с руками пианиста. Он окинул посетителя враждебным взглядом и встал с дивана. — Я сейчас ухожу. — Да, знаю. Простите, доктор, но у знакомого, который мне вас рекомендовал, не было номера вашего телефона, вы принимаете его в частном кабинете, я туда звонил, но мне сказали, что вы заканчиваете в два часа в больнице и у себя будете в четыре, а я не могу ждать, а вы, доктор, вроде бы виртуоз, гений. Коротышка поправил волосы. — А что случилось? — спросил он деловито. — Садитесь, пожалуйста. — Меня зовут Болеслав Врал, такая у меня, хе-хе, фамилия, редкая и, скажем так, курьезная, и мне срочно нужен совет хирурга. Огородик улыбнулся, обнажив мелкие желтые зубки. — Так вот, — продолжил Дыдух, — кое-кто очень вами недоволен, доктор. — Что?! — Недоволен, скажем так. Врач подошел к двери и, приоткрыв ее, выглянул на всякий случай в коридор. Потом повернул ключ в замке. — Зачем же сюда-то было приходить? — Я иду, куда приказывают, — многозначительно произнес Иосиф Мария Дыдух и подивился своей гениальности. Когда утром он осознал, что фамилия врача со «скорой», засвидетельствовавшего смерть, ему небезызвестна, он довольно долго рылся в записях и документах, пока не напал на заинтересовавший его след. Позже он целый час беседовал по телефону с несколькими людьми и кое-что разузнал об Огородике — ничего конкретного, одни сплетни, но и этого должно было хватить. — Где деньги? — Я еще не всё продал. — Э-э-э, пан доктор, это меня зовут Врал. — Не желаю знать, как вас зовут. У меня еще осталось пакетиков тридцать. Клянусь. Дыдуху не понравилось, как ведет себя этот тип. Очень уж был спокоен. — Кроме того, — коротышка подбоченился, — мы же договорились: я делаю свое, а ваши здесь не рисуются, так всегда и было, а теперь вы сюда являетесь… и с какой стати? — Фигурально выражаясь, чтобы нести весть миру. — Дыдух вытащил из сумки пистолет и положил себе на колени. — Кое-кому не нравится, когда им подкладывают свинью. — Вы что, стебанулись? — Доктор Огородик совсем успокоился. — Хотите убить курицу, которая несет золотые яйца? Что это? Что за цирк? Я же говорю, что на сторону не хожу, мы с вами сотрудничаем, и все довольны, нет разве? — То-то и оно. Уважаемый доктор утверждает, что не крутит дела на стороне, а тут выясняется, скажем так, что крутит. На других работает. Коротышка гаденько хохотнул. — А конкретно? — Вы, пан доктор, — пистолет, как угрызение совести, давил на колени Дыдуха, и детектив снова почувствовал себя омерзительно, — помогли доминиканцам завуалировать преступление. За деньги констатировали естественную смерть. Фу! — Палёна кура! Ну что вы ко всякой херне цепляетесь? Бросьте. — Огородик, казалось, повеселел, Дыдух тоже улыбнулся — грустно. — Если я не узнаю всех подробностей этого дела, то мне придется, скажем так, уважаемый доктор, вас пристрелить. — Он поднял пистолет и взвел затвор. Тут что-то наконец начало доходить до врача — он посерьезнел. Потенциальные жертвы не любят этот звук, особенно если раньше его уже слышали. — Ладно, это уже не смешно. Старичок сидел в кресле. Приблизительно полчаса как отдал концы. Одежда была кое-где порвана, но мне сказали, что его пытались реанимировать. Есть некоторые следы, но вам это мало что скажет… — Поподробнее, пожалуйста. — Ну, признаки алкоголизма на лице. Расширенные сосудики на носу и на щеках. Желтая кожа и конъюнктивы. Опухшие веки, пятна на руках и ногах, почти полное отсутствие мышц, кожа да кости, а живот большой, раздавшийся в стороны… ну и прочее. Классические посмертные симптомы злоупотребления. Тем не менее что-то было не так. — Что было не так? — Эта порванная сутана… — Ряса. — Ряса. Были заметны следы борьбы. На затылке какая-то ссадина. Потом, когда санитар его раздел… свеженький синяк на спине. Большой. А от фиброза и ожирения печени, от цирроза печени, умирают, скорее, по-тихому и долго. Если бы у него лопнули венозные узлы в горле, он, возможно, метался бы, но тогда бы остались следы кровавой рвоты… однако узлов у него не было, не та еще стадия, да и на цирроз не больно похоже. Во всяком случае, я пришел к выводу, что, вероятно, кто-то ему помог. Хотел вызвать полицию, сказал монаху, который там был, что, наверное… И тогда его понесло. Что у покойного священника были проблемы с алкоголем, уже давно, что печень, ну конечно, печень, что в интересах ордена, Церкви и вообще ради всеобщего блага это не должно выйти на свет божий, что Господь милосерден, а доминиканцы не забывают оказанных услуг. Я подумал… печень, да, вроде бы печень, может быть, и печень, какое мне, в конце концов, дело… кожа и кости, вздутый живот, и красочки подходящие — я говорил, что он был желтый? В целом все совпадает. А за те бабки, которые батюшка предлагал, совпадает на сто процентов. Хрестоматийный пример. Вот я и констатировал инфаркт, и делу конец. Церковь и не такие вещи скрывает, а значит… — Как выглядел тот монах, он был один? — Один. Старый, худенький, как пацанка, как смерть. Очки с толстыми стеклами… и такая странная татуировка на шее. Что-то наподобие окошка… малюсенького. Крест, заключенный в квадрат. Отец Адам. * * * Он включил кондиционер, но сел в машину не сразу. Выходя от Огородика, он едва сдержал себя, чтобы не блевануть от омерзения прямо в морду этой твари А ведь надо было бы убить паразита, подумал Дыдух. Но на прощание он лишь сказал, что проверку на детекторе лжи тот выдержал, а еще есть информация об осведомителе среди дилеров: надо приостановить продажу товара. Эх… Взять отпуск, где-нибудь отдохнуть. Ждать. Дыдух позвонил в Варшаву своему приятелю из Центрального следственного управления. И прежде чем успел что-либо сказать, тот выплеснул на него словесный поток: нет, не помогу, хорошего понемножку, да ты что себе воображаешь, теперь система отслеживает каждый запрос, и как мне потом выкручиваться, комиссар Краевский не намерен с тобой разговаривать — приятель, когда был взволнован, имел обыкновение говорить о себе в третьем лице — не звони больше, когда заедешь? тяпнем, а? — Ты — полицейский и по долгу службы имеешь право собирать информацию, да или нет? — спросил Дыдух, когда ему наконец удалось вклиниться. Так вот послушай. И вкратце изложил историю некоего наркодилера, почтенного доктора, которым должен немедленно заняться оперотдел, взять под наблюдение, мужика, того и гляди, начнут разыскивать поставщики, поскольку он намерен на какое-то время залечь на дно. Дыдух запарковал машину на стоянке и, кивнув пану Юзеку, который с надеждой в голосе спросил, не помыть ли автомобиль, направился в сторону Широкой. Намеченная встреча должна выглядеть случайной, а интересовавший его объект наверняка сидит и пьет кофе в «Klezmer-Hois». Такая уж у него была привычка, и приходил он туда на протяжении многих лет и неизменно в одно и то же время. Он сидел за столиком перед рестораном в том месте, где была вырублена акация. В белом облачении хорошо смотрелся на фоне еврейских надписей над входом. Шутили, что отец Анджей Пробош пьет здесь экуменический кофе. — Все еще пытаешься отыскать тех, кого инквизиция изгнала из Испании? — начал с вопроса Дыдух и увидел в глазах Анджея, когда тот встал поздороваться, неподдельную радость от «случайной» встречи. Он снова почувствовал себя мерзко. — Инквизиция, инквизиция, да сколько можно тебе повторять, что это францисканцы? — Особенно Торквемада[22]. — И капуцины позже, они-то и были самые остервенелые. — Проще простого валить всю ответственность на монашеские общаги. — Негоже так говорить о монашеских братствах. — О салетинах тоже нельзя? — Общага салетинов — особый случай. Рассмеявшись, они обнялись, а Дыдух ощутил себя Иудой. Он принял приглашение выпить кофе и сел рядом с другом. — Как дела? — поинтересовался Анджей. — Silentium. — Выслеживаешь блудливых жен? — И мужей, а потом направляю их на путь света и пра… — …восудия? — Аминь. Они помолчали, как пристало доминиканцам. Дружба с Анджеем была одной из главных ценностей, какие Иосиф Мария Дыдух вынес из монастыря. Быстро, ибо еще во время новициата[23], когда до пострига оставались две недели, они почувствовали душевную близость. Позже, в период послушничества, в монастыре Пресвятой Девы Марии Царицы Розария в Познани и потом, когда несколько лет изучали теологию и философию в Варшаве, а затем в Кракове, монахи делили общую келью. Собственно говоря, они делились всем, за исключением тела, хотя о них и поговаривали разное. Впоследствии Анджей уехал в Рим для продолжения учебы, а Иосиф, защитив кандидатскую по психологии в Ягеллонском университете, начал работать в доминиканской семейной консультации. Анджей вернулся, когда Дыдух покинул орден. Тем не менее они время от времени встречались, а дружба их сохранилась. — Отец Поремба умер? — Откуда ты знаешь? — Анджей настороженно поглядел на него. — Есть еще пара знакомых в конвенте. Это тайна? — Да нет, но ты же знаешь принцип монастырских public relation: помалкивать. — И поэтому я тебя не расспрашиваю. Как он умер? — Инфаркт. Умер у стоматолога на руках. — Так, может быть, стоматолог в слишком резкой форме попытался от него чего-то добиться, знаешь ведь, у них там имеются всякие инструменты. Отец Анджей посмотрел на Иосифа с укоризной. — Ну ладно, извини. А кто теперь лечит зубы? — Какой-то доктор Пиотрович, я его не знаю. — Я тоже. — Легкость, с какой он лгал другу, привела Дыдуха в изумление. — Дурацкая смерть. Анджей долго изучал Дыдуха взглядом. Наконец медленно заговорил: — Ну, не знаю. Скорее, хорошая. Смерть мученика. В стоматологическом кресле… Дыдух думал, что ослышался, но улыбка, заигравшая на губах приятеля, рассеяла сомнения. Анджей был такой же, как прежде. Непредсказуемый. Оба прыснули. — А что говорят семинаристы? Поремба ведь был преподавателем. — Преимущественно молчат, как у студентов водится. Сейчас траур, и они редко выходят за пределы монастыря или же сидят в зале капитула возле гроба и молятся. — Да, но ведь кое о чем поговаривают? Анджей, казалось, удивился. — А о чем они должны поговаривать? Умер. Отошел к Господу. Почему ты расспрашиваешь? — Да так. Просто иногда хотелось бы еще пожить той жизнью. — Дыдух чувствовал себя мерзопакостно. — Перестань. Я-то знаю, что ты сразу бы возбудил следствие — так у вас, кажется, говорится? — В полиции говорят: завести дело. Следствие — это больше в литературе. Как знать? Возможно, и завел бы. — Что ты хочешь этим сказать? — Поремба баллотировался в настоятели. — Ну, ну. Неплохо. И что? Его убрала враждебная фракция? — Его точно убил не стоматолог, потому что того в ту минуту там не было. — Ты действительно ведешь следствие… Огорчу тебя, стоматолог там был. — Откуда ты знаешь? — Я разминулся с ним на выходе. Как обычно отправился пить кофе, когда брат-привратник провожал его в кабинет. Я подумал, это какой-нибудь гость, но привратник сказал — зубной врач. — Во сколько? — Без нескольких минут четыре. — Как он выглядел? — Ужасно. Потому я про него и спросил. Худющий, прямо-таки прозрачный, как нынешнее молоко, в длинном пальто, несмотря на жару, и в неестественно толстых очках, как у отца Адама, ты помнишь отца Адама? * * * Одно Дыдух мог записать с полной уверенностью. Отец Болеслав Поремба был убит. Ему нанес смертельный удар, а возможно, его отравил кто-то, выдававший себя за стоматолога и внешне походивший на отца Адама, или же сам отец Адам. Татуировка, о которой говорил Огородик, как раз и указывала на последнего. Но все-таки кое-что у Дыдуха не состыковывалось. Зачем вызывать другого, подставного врача, зачем его гримировать — предполагая, что этот тип должен будет изображать монаха перед врачом «скорой», — если отец Адам и так был в кабинете, беседовал с Пиотровичем и мог спокойно дождаться Порембу, мог даже велеть ему сесть в кресло и подождать, пока Пиотрович вернется, например, из туалета. Он мог ему тогда всадить исподтишка смертельный укол или, зная слабость отца Порембы, угостить отравленной наливкой. Дыдух поймал себя на том, что рассматривает отца Адама в качестве подозреваемого, а ведь не следует исключать вероятности, что кто-то его намеренно подставляет. И детектив уже принял решение поговорить с отцом Адамом. Только как, если старик не покидает монастыря? Анджей говорил, что он уже совершенно свихнулся. Не только сам постоянно носит под рясой пояс, начиненный гвоздями, который мучительно напоминает о бренности плоти и «всякой вещи», но и сплотил вокруг себя молодых монахов, которые, как и он, считают, что настала пора новой контрреформации. Он встречается с ними в свободное от занятий время, и они шепчутся по углам, а щеки у них пылают, как у филаретов[24]. Анджей слыхал также, что они собираются ночью в том романском зале — знаешь, — том, наводящем страх. Ну, в том, который так любят журналисты, потому что он соответствует их ужасному представлению о монастырской жизни, полной тайн. В этом смысле у отца Адама был мотив. Руководство Порембы, в случае его победы на выборах, обеспечило бы либеральный, открытый курс. Как знать, может быть, в монастыре произошла бы революция? Вспомнился разговор с Порембой. По сути, проповедь, которую Дыдух услышал, когда пожаловался на свою беспомощность в общении с «нашими миряшками». Что же мне делать, отец, спросил Иосиф Мария, приходит женщина, избитая мужем, который — на трезвую голову — колотит ее, а потом, окровавленную, насилует? И она снова беременеет, уже шестым ребенком, которого нечем будет кормить, который будет ненавистен матери так же, как остальные дети? А от мужа она уходить не хочет, ведь что Бог соединил… Я же не могу ей рекомендовать противозачаточные средства, правда? Как священник я не имею права. И Поремба ему ответил. Учись талмудическому разумению. Рассуждай, как наши старшие братья по вере. Если не можешь и не хочешь рекомендовать контрацепцию, посоветуй гормональную терапию, обычное лечение с применением противозачаточных средств. Пусть бедняжка чувствует себя защищенной как на земле, так и на небе. Но и ты не думай об этом в категориях греха, а если не сможешь с этим смириться, приди и исповедуйся. Покаяние не будет тяжелым. Вот и достаточно веский мотив для фанатичного отца Адама. Крестоносцы всегда были освобождены от соблюдения седьмой заповеди. Мобильник запрыгал на письменном столе. Дыдух поднес трубку к уху, и она заговорила голосом ксендза Матеуша, секретаря архиепископа, с гулким отзвуком, будто бы тот звонил с неба или из огромной, темной залы, в которой пляшет злорадное эхо, или из туалета. — Сегодня в девять там же, где в прошлый раз. И что же он должен сказать? Что подозревает отца Адама, хотя это и соответствует тому, на что его пытаются навести? Дыдух страстно зачитывался детективными романами и знал, что главный подозреваемый редко оказывается преступником. Правда, его приятель полицейский уверял, что в жизни бывает ровно наоборот. Надо в конце концов выработать какую-то линию дознания по этому делу. Дыдух поразмышлял, какая будет наиболее приемлемой для его клиента, и пришел к выводу, что та, которую подсказывает жизненный, а не литературный опыт. Перед выходом он еще позвонил Анджею прямо в келью и попросил об одной услуге. Как ни странно, тот сразу же согласился. * * * — Не могу пока говорить об этом с полной уверенностью, впрочем, не знаю, смогу ли когда-либо вообще, поскольку наложенные ограничения не позволяют мне собирать сведения из первоисточника, но в данный момент я вынужден признать, что все следы ведут к отцу Адаму и что он убил отца Болеслава — сам или, что более вероятно, с помощью кого-то извне — и ловко замел следы. Ксендз Матеуш в сером пиджаке и колоратке[25] стоял, прислонившись к памятнику Бой-Желенскому[26] на Плантах, явно в превосходном настроении, и ковырял пальцем в носу. Отличная получилась бы фотка, подумал Дыдух. — Ты должен это доказать, сын мой, любой ценой. — Ничего я не должен. Ксендз Матеуш отлип от памятника и присел на скамейку рядом с Дыдухом. Наклонился к нему и прошипел: — Докажи это, и ты не пожалеешь. У каждого можно отыскать какой-нибудь изъян в биографии, если бы вдруг обнаружился твой, это очень повредило бы твоей карьере, сын мой, испортило бы тебе жизнь. — И снова засунул палец в нос, до крайности разозленный тем фактом, что там находится то, чего быть не должно. Иосиф Мария Дыдух не выдержал. С силой схватив ксендза за запястье, он всадил ему палец еще глубже в нос. Даже немного надавил и не отпускал. — Только назови меня еще раз сын мой, хоть раз, — выпалил он и быстро ушел. — Поторопись, — крикнул ему вслед капеллан, — у нас не так много времени! И затрясся от смеха. Одинокий прохожий с улыбкой смотрел на развеселившегося священника на скамейке возле памятника Бой-Желенскому. * * * Он бежал. Пытался успокоиться. Локти прижал к туловищу. Энергично работал плечами. Громко выдыхал воздух. Искал ритм. Люди уступали дорогу мужчине с ожесточенным лицом, в парадном костюме, который стремглав несся вперед, не оборачиваясь на тех, кого толкнул. Подзамче, Гродская, Страдом[27]. Все быстрее. Пересек Дителя, проигнорировав светофор. Остановился только на Медовой. Сел возле трансформаторной будки и почувствовал, как по спине и бедрам течет пот. Двое пьянчуг, обычно выпивающих в этом месте, уставились на него с любопытством. Даже с легким сочувствием. Давай-ка с нами винца, — прохрипел один. Взгляд Дыдуха заставил его отвернуться. Второй протянул бутылку вишневки. На-ка. Хлебни. Ишь как упарился. Дыдух, не раздумывая, взял бутылку и сделал большой глоток, не обращая внимания на обсопливленное горлышко. Сладкое пойло застряло во рту. Он с трудом его проглотил. Дальше пошло легче, вишневка потекла прямо в глотку. Один из ханыг вырвал у него бутылку. Он не противился. В голове закружился вальс. Сворачивая на улицу Тела Господня, он взглянул на телефон. Эсэмэска от Матильды. Она сообщала, что сидит со знакомыми в «Алхимии» и пусть он приходит. Почему бы и нет? Он любил общаться с Матильдой. Под макияжем цинизма скрывалась тонкая и теплая душа. Он ей доверял. Иосиф Мария прошел через три зала, заполненных сумраком, пивным духом и разгоряченными, красными лицами. Они сидели в последнем отсеке, называемом кухней, освещенные десятками свечей, расставленных как попало на буфете и полках. Словно на похоронах в деревенской хате, за длинным столом, на который еще не принесли тело покойника. Все неприлично хохотали. Матильда, приятель, подружка Матильды Магда, какая-то незнакомая ему пара и седой, чудовищно тощий тип, с большим носом и черными глазами, безнадежно затерявшимися в глазных впадинах. Дыдух решил, что это одна из туристических достопримечательностей Казимежа: старик подсел к компании, надеясь на халявную водку. Он говорил что-то вполголоса, наклонившись к Матильде близко-близко, очень уж близко, обняв ее одной рукой, а остальные слушали, раззявив рты. — О, Иосиф, Мария! Свят, свят… — воскликнула Матильда, завидев Дыдуха. — Как ты выглядишь? — Что? — спросил Иосиф Мария и оглядел себя. Костюм немного не в порядке, но чтобы так сразу «как ты выглядишь»? — Наверное, я впервые вижу тебя непричесанным. Компания дружно захихикала. Только старикашка нет. Он устремил свои глазницы на Дыдуха и, по-видимому, внимательно его разглядывал. — Садись сюда. — Матильда освободила место, подвинувшись к старику. Дыдух заметил краем глаза, что она оперлась боком на незнакомца, а тот даже не пытался отодвинуться. Прижалась к мумии, подумал он со злостью. — Приятеля и Магду ты знаешь. А это Анджелика и Винцентий, почти Ван Гог, потому что он — художник. А это, — она обернулась к старику, — Марцьян. Красивое имя, правда? Марцьян — прорицатель и испокон веку живет в Казимеже. А впрочем, может быть, вы знакомы? Иосиф тоже живет в Казимеже. Марцьян гадает нам, — она замолчала, пораженная не только фактом, что Дыдух пьет ее джин с тоником, но и тем, с какой скоростью он это делает. Матильда перехватила взгляд Магды. Повторила: — Гадает нам. — И что же ты нагадал, Марцьян? — спросил Дыдух, ощущая в голове вальс, неистовствующий, как Дунай, в ветреную погоду. — Марцьян напророчил Матильде свадьбу, — подала голос Магда. — С венчанием. — А может, погадаешь Иосифу? — подначивал приятель. — А я схожу в бар. Кому что? Матильда попросила джин с тоником. И второй для Дыдуха, хотя ей совершенно определенно не нравилось состояние жениха. Марцьян прикоснулся к стоящему перед ним пустому бокалу. — Погадаешь мне? — спросил Иосиф. И протянул старику руку. — Конечно, — ответил Марцьян тихо. Взял ладонь детектива в свою, костистую и сухую, и крепко ее обхватил, вонзив в кожу длинные желтые ногти. — Не так много тебе терять. Но что у тебя есть, стоит беречь, как и прежде. Ты должен отказаться от того, что сейчас делаешь. Уже сегодня надо сказать себе: хватит. Это плохо. Это не мое. Я избавляюсь от этой раковой опухоли. Не мое это дело. Не мое. Дыдух второй рукой взял бокал и залпом его выпил. Он с иронией поглядывал на старого прорицателя. Прикосновение руки Марцьяна начинало его раздражать. Он пытался мягко высвободить ладонь. Безуспешно. Рука неприятно нагревалась. Попытался разглядеть глаза ясновидца. Хотел посмотреть в них с угрозой. Безуспешно. За столом повисла тишина. Даже музыка в колонках стихла. — Не мое дело, — продолжал Марцьян, словно не чувствуя, что Дыдух старается вырвать руку. — Бог дал, Бог взял. Предначертания Господни не подлежат обжалованию. Не мне карать виновных. Не мне их судить. Это превыше моих сил, я страшусь гнева Божьего. Вернись к матери, прижмись к ее юбке. Вспомни, как плакал. Ведь когда осерчавший отец бьет, счастлив тот, кто у матери спасенье найдет. Остается лишь вера, что именно так и должно быть. Вера! Если ты не хочешь уже стеречь овечек, если предпочитаешь бродить по чужим дворам, как бесхозный пес, который подчиняется только инстинкту выживания, то не возвращайся на пастбище Христа, которого ты предал. Держись подальше от этого огня. Ступай в иные края, как ты и задумал вначале, может, тебя другой Бог приютит… Иосиф Мария с трудом вырвал руку. Ногти старика скользнули по коже, больно царапая ее, оставляя красные борозды. — Уау! — прошептала Матильда. — Ну и ну, — с восторгом подхватил приятель. — Ты на руке это все увидел? — Художник Винцентий силился удержать вертикаль. Марцьян обернулся в его сторону. Провел пальцами по сползающим на шею густым седым прядям и вынул из нагрудного кармана очки. Надел их и посмотрел на Дыдуха. За толстыми стеклами на миг сверкнули белки, а глаза показались зелеными, как у змеи. Иосиф оцепенел. И тогда старик наклонился к нему, резко оттолкнув Матильду. Воротничок рубашки отогнулся на какую-то долю секунды. Но Дыдух успел заметить. Татуировка — крест в квадрате. Она мелькнула и исчезла. Оставь это дело; запах сивухи ударил прямо в лицо. За очками потемнело. Старик встал. У двери обернулся еще: — Я умею и по зубам… если вдруг кому-то понадобится. Бывайте. Дыдух хотел побежать за ним, но ноги запутались, выстукивая ритм фламенко. Он с грохотом повалился на пол. * * * Дыдух не позвал Матильду к себе, хотя сильно хотелось, особенно после того как старик исчез, а она гладила его под столиком по бедру и шептала что-то успокаивающее. Он кое-как, широко шагая — так легче было сохранить равновесие, — дотащился до дома. А там упал на колени, облокотился на кровать и прочитал молитву. Когда на следующий день он станет воспроизводить подробности этого вечера, воспоминание о молитве заставит его устыдиться, как вид обнаженной монашки. Отче наш, мой единственный Отче. Древний знак креста, строгий крест, заключенный в квадрат, тот самый, что хранит тайну под сводами монастырской галереи, — украден. Я, Иосиф Мария Дыдух, бесхозный пес, частный детектив, специальность — разводы, сообщаю Тебе, что именем Твоим его носят на шее, как на одеянии, нечестивцы. Опасные люди. Старые и тощие. В очках. Точно родимое пятно, помогающее вампирам отыскивать водопой, полный крови. Холодной, как у лягушки. Дальше Иосиф не помнил. Проснулся он в десять, словно бы от испуга. Сердце бешено выстукивало ритм жизни. Под душем Дыдух попытался призвать на помощь безразличие. Он почти никогда не употреблял алкоголь, поэтому похмелье обходилось с ним вдвойне сурово. Направляясь в сторону епископского дворца, он размышлял следующим образом: если до сих пор еще могло казаться, что отец Адам, при помощи загримированного двойника, стал пешкой в игре каких-то людей, чьи имена и местонахождение неизвестны, то вчера — когда он столкнулся лицом к лицу с убийцей — сомнения развеялись. Отец Адам — член некой секты, тайного общества либо чего-то в равной мере заговорщицкого, и при содействии сообщников жестоко убил отца Порембу. Дыдух помнил, что крест на шее отца Адама всегда вызывал восхищение у молодых монахов, особенно у семинаристов. Происхождение татуировки, однако, никогда не объяснялось. А теперь Дыдух встречает одинаково помеченных убийц. О Господи, кто же вы? Чего вы хотите? Мотив? Убиенный… — Дыдух опечалился, как бывает, когда думаешь о человеке, которого уважаешь и ценишь, опечалился, однако, не сильно, поскольку безразличие уже воцарилось в его душе —…символизировал то, что его поколению монахов представлялось истинной миссией доминиканца. Открытость. Понимание. Прощение. Зло в чистейшем виде, то зло, которое полагает себя безгрешным, творя самые гнусные дела, нанесло ему предумышленный удар. Дыдуха вдруг разозлило, что он придает такое значение мотиву. Ведь мотив уже давно не считается оправданием преступления, совершенного одним человеком против другого. Каковы были мотивы Ганнибала Лектера[28]? А с другой стороны, разве мало в жизни соблазнов? Да, есть и другие веские мотивы, которые он даже не принимал во внимание. Например, бабло. После мессы доминиканцы вытрясают на большой стол из почтовых мешков тысячи монет и банкнот, попавших туда с подносов для подаяний, чудодейственным образом размноженных. Затем спрыскивают водой, усердно размахивая кропилом. Чтобы лучше складывались. Некоторые молодые священники даже шутки ради разыгрывают обряд освящения. Потом банкноты сортируют по номиналу. Такая куча денег, проходящая через руки дюжины монахов, может прельстить кого угодно. Или же секс! В исключительно мужском сообществе под влиянием тишины и изоляции зарождаются глубинные навязчивые идеи. Он это помнил. Когда он стал психологом и впервые разговаривал с пациентом из мирян — как и положено, то была очень привлекательная пациентка, весьма скудно одетая, — он понял, что поиски незримого мира в течение долгих лет монастырской жизни, почти мистическая связь с братьями во Христе, привела к неумению перемещаться в видимом мире. Легко было споткнуться об очевидные вещи, которые отражают свет. Он не ожидал, что мир загроможден разнообразными предметами, словно мастерская сумасбродного художника, и был удивлен, что их не видит, хотя, разбросанные где попало, они повсюду его подстерегают. Как психолог он стал жертвой конфликта в последнем круге собственной души. Так было, прежде чем он начал отождествлять душу с разумом. Тогда он заметил этот парадокс и собственную беспомощность. Он был не в состоянии совместить глубокую веру с рациональным взглядом на видимые вещи. А ведь ему все время твердили: учись, если не выбьешься в лучшие ученики, тебя никто не будет уважать. А если хочешь быть лишь набожным, ступай к францисканцам. Подобная белиберда бесконечно крутилась у него в голове — даже теперь, когда он, переступив порог епископского дворца, поднимался на второй этаж в секретариат архиепископа. Почему он уходил от самого важного? Ведь он знал причину, по которой отец Адам послал к нему убийцу, чтобы тот его предостерег. Только даже себе самому он не хотел раскрыть тайну исповеди. — Бог в помощь, я хотел бы записаться на прием к Его Преосвященству, — обратился Дыдух к монахине, которая просматривала какие-то бумаги. — По какому вопросу? — Один из лучших галстуков Дыдуха, шелковый, с вышитой вручную головкой мозаичной ящерицы Гауди из парка Гуэль приковал взгляд сестры. — По личному. — Его Преосвященство не изыщет времени в ближайшие недели. — Изыщет. Меня зовут Иосиф Мария Дыдух. Вот моя визитка. Передайте ее, пожалуйста, секретарю архиепископа, ксендзу Матеушу. Монахиня минуту изучала карточку, а когда дошла до слов «Детективное агентство “Инквизиция”», похоже, пришла в веселое расположение духа. Обещала сообщить личному капеллану митрополита по возможности быстро. Телефон зазвонил, прежде чем Дыдух успел выйти за порог епископского дворца. — Зачем вам понадобилась встреча с Его Преосвященством? — А зачем волку жилет? — невозмутимо парировал Иосиф. — Дело серьезнее, чем я предполагал. Я бы сказал, положение критическое. — Довольно и того, если вы расскажете об этом мне. — Я хочу встретиться с Его Преосвященством самое позднее завтра. И кое-что скажу вам. Вчера вы шантажировали меня, а затем мне угрожал убийца отца Порембы. А когда меня шантажируют и угрожают, я становлюсь охрененно непредсказуемым. Слово «охрененно» с трудом сошло с языка Дыдуха. Однако — как он и рассчитывал — оно произвело нужный эффект. Минуту помолчав, ксендз Матеуш сказал: — Его Преосвященство примет вас завтра в десять утра. В вашем распоряжении будет пятнадцать минут. — Достаточно. Если я вдруг не явлюсь, сообщите, пожалуйста, в полицию, чтобы искали тело в монастыре у доминиканцев. — Что такое?! Вы идете в монастырь? Я же говорил… Дыдух отключился. Внезапно что-то его насторожило. Кто-то прислушивался к разговору. Какой-то сгорбленный старик в длинном темном пальто и слишком большой шляпе, надвинутой на глаза, остановился, чтобы завязать шнурок, в нескольких метрах впереди его на тротуаре Францисканской улицы. Теперь он распрямлялся, неуклюже опираясь на палку. Дыдух направился к нему, не обращая внимания на опять зазвонивший телефон. Человек ускорил шаг. Шел теперь энергично, не пользуясь палкой. Иосиф Мария побежал. Старик тоже. Они вскочили в трамвай одновременно через разные двери. Трамвай тронулся. Дыдух протиснулся к старику и сорвал у него с головы шляпу. Незнакомое лицо несчастного выражало страх. Дыдух отогнул воротничок его рубашки и начал рассматривать морщинистую шею. «Что вы делаете? — оттолкнула его какая-то женщина. — Ненормальный!» Старик дрожал. Детектив вышел на следующей остановке у бывшего кинотеатра «Ванда». — Ненормальный, — повторил он громко, на всякий случай ни на кого не глядя. А потому не увидел, что старик наблюдает за ним в окно, хотя трамвай уже отъехал на порядочное расстояние, и улыбается. * * * Матильда сидела возле его офиса на ступеньке у наружной двери, ведущей в дом; вид у нее был неважнецкий. — Неважно выглядишь, — поприветствовал он ее. — Спасибо, ты тоже. Как лоб? — В порядке. — Ты не отвечаешь на звонки. — Ты звонила? — Он был уверен, что это ксендз Матеуш целых пятнадцать минут почти беспрерывно пытается выйти с ним на связь. — И не раз. Идем выпьем кофе, нам, видимо, следует поговорить. — У меня нет времени. Извини. Она быстро встала. — Тогда до вечера, встретимся на «венках»[29]. Хотя не знаю, приду ли я… учитывая сложившуюся ситуацию. — Послушай, Матильда, я не приду точно. Сегодня вечером я очень занят. — Не придешь… И что же за срочные дела у тебя в субботу, когда весь Краков будет пускать венки? — Работа. Она просто ушла. А Дыдух почувствовал облегчение. Неожиданно он окликнул ее. Сделал даже пару шагов в ее сторону. — Матильда! Она остановилась и ждала, не оборачиваясь. Он тоже остановился. Несколько торговцев, как обычно стоящих перед магазинами на улице Тела Господня, глазели на них, рассчитывая на happy end. Солнце вышло из-за тучи, и улицу окатило жаром. Из открытого окна полился легкий, непритязательный мотивчик. Мир благоприятствовал примирению. Женщина медленно обернулась. С улыбкой. И Иосиф Мария вдруг почувствовал, что с души свалился камень. Сделал еще несколько шагов в ее сторону. — Матильда, ты знала раньше этого Марцьяна? — Иди ты к черту! * * * Поиск возможной линии защиты для главного подозреваемого уже превратился в фарс. Дыдух с горечью сознавал, что загадка разгадана. Независимо от того, были ли действия отца Адама связаны с какой-то тайной организацией, членом которой он состоял, или же носили характер бытового преступления, возможно даже — Дыдуху хотелось бы так думать — вынужденного, сомнений быть не могло: именно он стоял за смертью отца Порембы. Визит лжестоматолога должен был стать алиби на тот случай, если бы врача «скорой помощи» не удалось убедить и он все-таки вызвал полицию. Тогда достаточно было бы подтвердить, что в монастырь проник кто-то чужой, который убил Порембу, а затем ушел и растворился бесследно. Единственная зацепка — это то, что он был загримирован и похож на отца Адама. И уж прежде всего татуировка, свидетельствующая о коварстве и предумышленности. Дыдух разговаривал с отцом Анджеем по телефону, и тот сообщил ему сенсационную новость о визите второго стоматолога, полученную им от брата-санитара. Через пять минут после ухода зубного врача санитару позвонил какой-то человек и сказал, что доктор Пиотрович не вернется ко второму пациенту, так как плохо себя почувствовал, но, к счастью, неподалеку есть другой стоматолог, его приятель, прекрасный врач, согласившийся подменить Пиотровича. И не рассердятся ли преподобные отцы, если они так и сделают? Санитар, со свойственной всем доминиканцам — почти всем, мысленно поправил себя Дыдух, — доверием к словам другого и неслыханной наивностью, ответил, что, мол, нет проблем, и сообщил об этом привратнику. Дыдух позвонил еще Пиотровичу, у которого изменился голос — он говорил в нос, — разъяснил дантисту, что нос у него единственный, и спросил, знал ли тот о втором пациенте. Пиотрович, держа трубку с осторожностью, на некотором расстоянии от лица, ответил утвердительно, но добавил, что прием был отменен. Отец Адам в конце их короткой беседы сказал — я и ватки-то ему в рот не успел положить, ей-богу, — что Поремба не придет, потому что погружен в размышления над требником. А поскольку отец Болеслав Поремба был известен своими странностями (не далее, как неделю назад он покрасил пол в келье в желтый цвет масляной краской в полной уверенности, что натирает его мастикой, а все обнаружилось, когда он пришел к келарю с просьбой дать ему побольше этой мастики, потому что она быстро загустевает на щетке), то Пиотрович, пожав плечами, отправился восвояси. Иначе говоря: отец Адам отпускает Пиотровича под ложным предлогом и ждет Порембу и убийцу. Вероятнее всего, когда Марцьян приходит, отец Адам оставляет его с «пациентом» и возвращается только после того, как тот уже испустил дух. Создает видимость реанимации, поднимает шум. Платит врачу «скорой» за молчание, прикрываясь интересами ордена, и получает свидетельство о естественной смерти. И ничего бы не случилось, если бы не длинные уши митрополита и озлобленность его капеллана. В чем же тогда причина неудовлетворенности Дыдуха? Почему что-то приказывает ему пробраться в монастырь и поговорить с отцом Адамом? Что за проклятая сила так тянет его к человеку, которого он надолго вытеснил из своего сознания, уйдя с головой в психотерапевтическую практику? Он посмотрит в глаза беспощадному фундаменталисту как некогда, с безграничным презрением, — и что же он скажет? Зачем ты убил? Расскажи мне о своей ненависти? Я не испытываю желания тебе помочь, но из каких-то бесчеловечных, извращенных соображений хочу услышать твой рассказ? Потными руками Дыдух собирает небольшую дорожную сумку. Через минуту он постучит в дверь монастыря и войдет туда. Снова пройдет по длинным и темным, запутанным, как мысли безумца, коридорам, гадая, не подстерегает ли его что-нибудь за порогом. Страх обладает очищающей силой. Он вертит в руке пистолет, и руки перестают дрожать. Впервые за три года он вставляет в него обойму, умело снимает с предохранителя и передергивает затвор. Кладет в сумку. Я готов, Господи. * * * План был прост, а потому гениален. В выходные привратники из мирян не работают — их заменяют братья-семинаристы. Это имеет огромное значение для его предприятия, поскольку наемный работник, если служит давно, может знать Иосифа Марию Дыдуха. Вероятность же, что его узнает семинарист, исключается. Отец Анджей уже подал заявку на гостевую комнату для родственника из провинции, и хотя сам он в это время должен отлучиться из монастыря, поскольку его пригласили на духовные упражнения, однако очень просит, чтобы кузен, приехавший издалека, мог переночевать в монастыре. Согласие настоятеля он, разумеется, получил, и монах-привратник, не проверив документы — о, святая доминиканская наивность! — показал симпатичному, вежливому господину в отнюдь не провинциальном костюме отведенную тому комнату. Дыдух не стал распаковывать сумку. Снял лишь пиджак и сменил рубашку на черную футболку, а кожаные ботинки — на легкие спортивные тапочки. Засунул руку под матрас и улыбнулся. Затем лег одетый на кровать, закрыл глаза и поигрывал пистолетом. Ждал. Может быть, он заснул, а может, просто так лежал в забытьи. Налетевший снаружи шквал звуков подсказал: уже пора. Выстрелы, свист, грохот, взрывы. Красочный, огненный заключительный акцент народных игрищ. Праздничный фейерверк в ночь на Ивана Купалу. Он медленно встал, сунул пистолет за ремень на пояснице и набросил пиджак. Из-под матраса достал большой ключ, оставленный там Анджеем. Хотя он и без того сумел бы справиться с железной дверью, но, чем меньше следов, тем лучше. В конце коридора, где располагались гостевые комнаты, он подошел к тяжелой огнеупорной двери. Ключ с трудом повернулся в замке, громко заскрежетав, но это не имело значения. Грохот петард заглушал всё, даже тревожные мысли. Он оказался в хранилище библиотеки. Как можно тише закрыл дверь. В читальне мог кто-нибудь находиться. Ведь он и сам в той жизни частенько приходил сюда ночью что-нибудь проверить или поработать. И поэтому знал, что дверь между библиотекой и остальной частью конвента будет открыта. Бесшумно пробрался в пустую комнату библиотекарей, а затем к двери читального зала и через замочную скважину заглянул внутрь. Потом слегка приоткрыл дверь. Никого не было. Не горела ни одна лампа на столе. Путь свободен. В коридоре было значительно тише. Долетали, правда, какие-то отголоски взрывов, но уже не столь громкие. Стояла такая темень, что хотя он сознавал, что над ним готические своды, однако их не видел. Миновал единственную здесь келью, немного замедлив шаг, осторожно спустился на несколько ступеней и очутился в довольно широком коридоре конвента. Тут он наконец-то хоть что-то мог разглядеть, поскольку над доской объявлений светилась, рассеивая сумрак, неоновая лампа. Он не нашел бы вразумительного объяснения своему присутствию здесь, если бы кого-нибудь повстречал. А потому спешил. К счастью, отец Адам жил в первой келье коридора. Дыдух повернул ручку и открыл дверь как раз в тот момент, когда раздались последние, самые оглушительные залпы салюта. Он ринулся в келью, вытаскивая оружие, и захлопнул дверь. Подъем, каналья! Решительно направился к кровати, напрягая взгляд в темноте и регистрируя диковинные отблески рассыпающихся за окном разноцветных искр, холодных, как его руки. Красные пятна запрыгали по постели, когда он склонился над ней. Пистолет в левой руке он навел на кровать, а правую, сжатую в кулак, поднял вверх. Отзвуки шагов в коридоре в неожиданно наступившей тишине заставили его присесть на корточки возле кровати. Он даже оперся на нее. Постель была холодная и безучастная. Шаги стихли. Где-то впереди он услышал прерывистое дыхание. Свое. Отца Адама в келье не было. * * * Он просидел на полу возле кровати больше часа, вслушиваясь в безмолвие монастыря. Отец Адам так и не появился. Шел уже второй час ночи. Дыдух постарался размышлять логично, хотя это давалось ему с трудом. Уже полтора часа он был всего лишь диким псом на охоте. Весь обратился в слух и нюх. Действовал инстинктивно. А сейчас погрузился в давно забытое состояние, затаился неподвижно в темноте, как кобра. Он выпрямился и помассировал затекшие ноги. Снова спрятал оружие. Он уже понял, где следует искать добычу, хотя здравый смысл подсказывал, что надо ждать. Удостоверившись, что коридор пуст, он вышел и направился к деревянной лестнице напротив настоятельской галереи. Лесница ужасно скрипела, когда он спускался по ней. Хотя спускался он очень медленно. Сворачивая на площадке между маршами, ощутил на себе чей-то взгляд. Встревоженно огляделся, встретился с этим взглядом. Глаза на большом распятии переполняло страдание. Избегая этого взгляда, Дыдух спустился еще ниже и, миновав трапезную, открыл дверь в атриум. Оттуда вышел во внутреннюю крытую галерею двора. До зала капитула он добрался минуту спустя. По его расчетам, дверь должна была быть открытой. Она открыта всегда, когда там покойник, — а вдруг кто-нибудь захочет помолиться ночью за душу доминиканца. Гроб стоял посредине, перед алтарем, между четырьмя высокими позолоченными пластиковыми свечами. Отблеск огня, теплящегося в какой-то лампаде, ползал по дубовым скамьям, отражался от позолоты алтаря и играл на полу и фиолетовом покрывале, которым был застлан черный ящик, служащий катафалком. А также по рясе мужчины, стоящего у гроба. Монах этот, сдвинув немного крышку, заглядывал внутрь. Он опирался локтем на край гроба, и сзади казалось, будто бы разговаривает с покойником. Дыдух тихонько прикрыл дверь и с удовлетворением заметил ключ. Он повернул его и оставил в замке. Монах, прильнувший к катафалку, не шевельнулся. Поэтому детектив направился к нему неспеша. Он подходил сзади, не заботясь о том, что его могут услышать. Даже если бы… теперь это не имеет значения. У отца Адама уже нет шансов убежать. Интересно, понимает ли он, что значит довести человека до такого состояния, когда тому некуда бежать. И еще интересно: а сам он попытается кусаться, если окажется в подобной ситуации? Идеальный пес Господень, отец Адам. Агрессивно стерегущий стадо от волков, ненавидящий все, чего не приемлет его ортодоксальная исступленность. Что ты делаешь над этим гробом? Почему не оставишь в покое отца Порембу почему продолжаешь его убивать? Он уже мог дотронуться до рясы. Мог схватить за седые волосы. И что же: притянуть к себе его голову и метким движением размозжить череп о ребро гроба? Дыдух постоял с минуту, опять бездумно. Уставившись на рясу. Он заметил, что отец Адам без очков. Но глаза-то у него есть! Может, наконец удастся взглянуть в невооруженные глаза доминиканца? И только оказавшись с другой стороны гроба, он увидел, что отец Адам спит. Склонившись над покойным, мерно и тяжело дышит. Глаза отца Порембы тоже были закрыты. И у обоих на лицах умиротворенность, чуть ли не улыбка. Дыдух несколько раз пошевелил сдвинутой крышкой гроба. Отец Адам открыл глаза. Они были какие-то светло-желтые. Маленькие точечки зрачков устремились сначала на отца Порембу, а затем на все еще подрагивавшую крышку. Монах выпрямился и надел очки. И тогда он заметил Иосифа Марию. Долго смотрел на Дыдуха, как тот двигает крышкой, смотрел, будто человек, утративший связь с действительностью. А Дыдух ухмылялся и тер деревом по дереву. Наконец перестал. Сказал: — Добрый вечер, папа. Что тебе снилось? Отец Адам не ответил. Улыбнулся лишь грустно. — Что тебе снилось, папуля? Батальон гномиков насиловал в лесу Красную Шапочку? У тебя был счастливый вид. — Посмотри, — отец Адам указал на видневшуюся в щели ступню Порембы, — погляди. Отец Поремба велел похоронить себя по старинному обычаю в одних белых носках. А нашего сапожника уже давно просил, чтобы тот перешил его ботинки для меня. Я получу их после похорон. Дыдух слушал его ошеломленный. Старик совершенно обезумел. — И поэтому ты его убил? Из-за ботинок? Это что, ваше поколение так развлекается, папа? — Перестань называть меня «папа»! — рассердился отец Адам. — Мы здесь не одни. Ты нарушаешь тайну исповеди! Дыдух какое-то время смотрел на высунувшиеся из-под облачения четки, которыми были оплетены руки отца Порембы. И вдруг ему расхотелось и дальше вести эту циничную игру. Захотелось сию же минуту выплеснуть накипевшую злость в лицо этому сатане. — Знаю, знаю… Целомудрие — чепуха! Убийство — ерунда! А пасть свою, доминиканец, заткни, ты ведь обязан хранить тайну исповеди! Кто ты такой, чтобы меня учить? Кто тебе дал право давать и отнимать жизнь? Кем ты себя, во имя всего святого, почитаешь, монах?! — Я никого не лишил жизни, а дал ее только тебе, и, поверь, раскаяние мое велико, — тихо промолвил отец Адам и снова потупил голову, всматриваясь в отца Порембу. — Ты не хотел отпустить мне грех. Возможно, ты был прав, возможно, Господь правильно тебе посоветовал, повелев затем покинуть монастырь. А он, он, — монах легонько погладил желтую кожу на безжизненном лице отца Порембы, — дал мне отпущение… и ботинки дал. — Ну уж… умоляю тебя, юродивый старик! Давай не будем разыгрывать здесь дешевую достоевщину. Ты знаешь, что я пришел, чтобы тебя наказать? Я не в состоянии доказать в суде, что ты убил или распорядился убить отца Порембу, но знаю это точно, и я пришел тебя убить. Однако сначала ты мне кое-что расскажешь о своей секте татуированных живых трупов! Вдруг отец Адам закашлялся. Зажал рукою рот. Что-то невнятно пробормотал. Хилое, тощее тело сотрясла судорога. Смеха. Сперва тихо, а потом, уже не сдерживаясь, он хохотал во весь свой беззубый рот, жутко, так что потухла стоящая рядом свеча, не выдержав напора воздуха и слюны. Дыдух вытащил оружие и подошел к отцу. Вставил дуло в открытый рот. — Прекрати! Старик, отступив назад, вытолкнул языком дуло и продолжал смеяться, скорчившись, как человек, у которого разболелся живот. * * * Несмотря на этот пронзительный смех, стук в дверь был хорошо слышен. А затем и грохот. Отец Адам резко выпрямился. Приложил палец к губам и указал Дыдуху на катафалк. Спрячься. Иосиф Мария, с трудом согнув одеревенелые ноги, присел за гробом. Высунул голову из-за угла катафалка, почти у самого пола. Он увидел, как отец Адам открывает дверь. А затем пятится и падает беззвучно, как в немом фильме. Серая фигура входит внутрь и поворачивает ключ в замке. Стремительно направляется к лежащему монаху. Длинное пальто закрывает ботинки, и кажется, что незнакомец плывет по воздуху. Он приседает, зажимает отцу Адаму ладонью рот и неизвестно откуда взявшимся ножом наносит удар в живот. Дыдух бросается к ним. Не сводит глаз с нападающего, а тот, словно удивившись, смотрит на свое обоюдоострое оружие и заносит его для второго удара. Заметив приближающуюся фигуру, он меняет решение. Бьет краем ладони по обнаженной шее старого монаха, ногтями раздирает татуировку и, сделав молниеносный выпад вперед, пулей кидается на Дыдуха. Детектив пытается перепрыгнуть через тело отца, ставшее похожим на огромную куклу, но кукла словно подставляет ему подножку, и он летит на пол, чувствуя, как нож убийцы с легкостью прокалывает резиновую подошву и вонзается ему в ступню. Дыдух целится в воздух и стреляет в направлении взметнувшегося с пола пальто как раз в тот момент, когда тело его отца амортизирует его падение. Лежа на монахе и тупо повторяя: он мертв, он мертв, он мертв, — Дыдух натыкается пальцами на кусок кожи, которым опоясан отец, кусок звериной шкуры, жесткой, невыделанной, с гвоздями, ранящими тело. Поэтому-то первый удар ножом не достиг цели. Его остановил бронежилет кающегося грешника. Смертельным стал удар по шее. Пуля прошивает пальто у самого воротника. Согнувшись, оно оседает на пол. Дыдуху и подходить не надо, чтобы убедиться, что под бесформенной горкой ткани не кроется человек. Преступник растворился в темноте. Простреленное пальто лежит — одинокое, скомканное, как мулета матадора. Свист раздается с того места, где горят свечи и покоится отец Поремба. Чистая случайность, что нож пролетает на волосок от Дыдуха. Чистая случайность, что Дыдух именно в этот миг резко скатывается с тела отца, отталкивая его, задыхаясь, словно ряса опутала детектива, как подводные растения или живые хищные существа, затягивающие в пучину неосторожного пловца. Поэтому ему удается избежать гибели от летящего стального клинка, который, звякнув, отскакивает от пола. И вообще поднимается страшная кутерьма. За дверью кричат что-то разбуженные люди. В дверь ритмично барабанит чуть ли не целый взвод. Дыдух кидается в сторону катафалка и алтаря. Пистолет оттягивает вытянутую дрожащую руку. Вторая служит подпоркой. Какая-то тень с несусветной скоростью обегает гроб. Свечи гаснут. Дыдух не стреляет. Собственно говоря, он с трудом контролирует свои действия. Шум за дверью усиливается, и теперь ему сопутствует грохот падающего с катафалка гроба. Вокруг кромешная тьма. Дыдух медленно подходит к стене слева и включает свет. Несколько галогенных ламп освещают зал капитула. И тут он замечает идущую к нему фигуру. Как живой труп, окостенело и неспешно, с отекшим лицом и закрытыми глазами на него надвигается отец Поремба. * * * Иосиф Мария Дыдух, частный детектив, бесхозный пес, сел на пол зала капитула и заплакал. Возле двери, в которую не переставая ломились доминиканцы, лежал его отец. Ряса подвернулась, обнажив босые ноги. В пятнах. Холодные. Тощие. Неподвижные. С другой стороны приближался отец Поремба, его ноги в белых носках бесшумно скользили по полу. Человек, несущий перед собой отца Болеслава, должен был обладать нечеловеческой силой. Он был почти не виден за широким одеянием монаха. Сквозь слезы Дыдух смотрит, как глумящийся над памятью, над уважением к покойнику четырехрукий монстр подходит все ближе. Дыдух вытирает рукавом пиджака глаза. Спокойно наводит пистолет на Порембу и говорит: — О призрак, призрак, прошу тебя… положи тело наземь, осторожно, а потом сам ложись рядом и раскинь руки крестом. Отец Поремба приближался, не внимая увещеваниям. — О, призрак, призрак, молю тебя, не заставляй меня осквернять труп этого благочестивого монаха… иначе, клянусь Богом и трупом моего отца… отца Адама, — тебя ждет мучительная смерть. Поремба был уже совсем близко, надвигался всем телом, а когда Дыдух медленно встал с оружием, нацеленным в голову покойника, и немного отступил влево, чтобы на самом деле взять на мушку человека, который дал новую жизнь отцу Порембе, тот тоже начал неторопливо поворачиваться. Курок, наведенный на закрытые глаза усопшего, на одутловатое, желтовато-синюшное лицо партнера в этом чудовищном танце, постепенно перестал дрожать. Слезы продолжали течь из глаз Дыдуха, но он понимал, что если срочно что-либо не предпримет, то через минуту, вот так же кружась, даже в том же замедленном темпе какого-то ритуального гаитянского вуду[30], убийца приблизится к двери, и тогда, если он бросится к ней, Дыдух не решится стрелять. За дверью по-прежнему не стихали дебаты монахов, их голоса были хорошо слышны, хотя они уже перестали колотить в дверь, как банда недоумков-гномиков. Если он промахнется, пуля, прошив дверь, может застрять в каком-нибудь теле, застигнутом врасплох, совершенно не готовом к смерти, а душа через дырку в том теле, освободившись, мгновенно тайком ускользнет, не получив последнего причастия. Он снова вытер рукавом левой руки лицо. На сей раз смахнул не только слезы, но и густую жидкость на верхней губе. Шмыгнул носом. Это будет убийство. Прекрасная развязка. Циничное, обдуманное за время этого круговращения тел убийство. И тот там, тот проклятый призрак, привидение, исчадие ада, тот сзади, что прячется, как крыса, хорошо знает, что делает. Еще секунда и будет поздно. Дыдух опустил руку быстро. Пистолетом ткнул в рясу отца Порембы, выбрал угол, выстрелил. * * * До чего же тихо было в келье настоятеля. Суматоха в коридоре улеглась. Беготня и шум растворились в густой тишине. Дыдух сидел на полу, пил горячий чай и старался не смотреть в глаза главы конвента. А тот, расположившись за письменным столом, нервно выстукивал пальцами по дереву какую-то увертюру. — Значит, вы не позволите вызвать полицию? — Вопрос детектива был адресован глухой ночи за окном. — Нет. — Совершено убийство. Он убил на моих глазах отца… — Твоего отца. — Вы знали… Настоятель повел плечами. — Из тайной кассы провинциала[31] мы давали деньги на алименты твоей матери. Отец Адам тяжело раскаивался за ту минуту, за ту единственную минуту. Наложил на себя суровую епитимью, чего я не одобрял. — Отец Адам был фанатиком. Он был опасен. Я сумею доказать, что он убил отца Порембу. — Что за бред, парень. Ты устал. Еще как. Когда прогремел выстрел, когда сильно рвануло руку, а отец Поремба повалился на Дыдуха, будто тряпичная кукла, все вокруг закружилось и пустилось аллюром, наподобие скрипучих лошадок на детской карусели. Весь зал капитула пришел во вращение. И тот человек, который за долю секунды до выстрела пихнул покойника на Дыдуха, а теперь бежал к двери, открывал ее, и открывал, и открывал, и открывал, пока Дыдух не понял, что фильм не кончился, а только заело пленку и сцена повторяется с целлулоидным безразличием — а потом проектор гаснет. Очнулся он в келье настоятеля, ощутив на лице запах нашатырного спирта, из чего заключил: «скорую» не вызвали, это санитар подтверждает на практике эффективность прабабушкиных методов. Нога, вполне профессионально забинтованная санитаром, болела. Из-за двери долетал гул голосов, необычный для этого места и времени суток. Позже всё постепенно успокоилось, и лишь настоятель продолжал исполнять свою партию. — Как ему удалось убежать? — Мы столпились у двери, перепуганные выстрелами. Он выскочил, как бешеный зверь, растолкал нас и исчез. — И как же он убежал? Вы его не искали? — Так же, как ты пришел, — насупился настоятель. — Через читальный зал в гостевые комнаты. У него, по-видимому, имелся ключ. А потом он выскользнул из монастыря. Привратник был с нами. — Отец, послушай. Если мы сейчас же сообщим в полицию, еще можно будет его поймать, в любом случае вероятности больше! — Когда выйдешь, звони куда угодно. Но сперва подумай хорошенько. Дело может быть чревато невообразимыми последствиями. Дыдух стремительно вскочил на ноги. Однако сразу же сел — закружилась голова. — Люди, да вы что, все ненормальные?! Не понимаете, что это убийца? Убийца! — отчеканил он настоятелю прямо в лицо. — Успокойся. — Настоятель подбирал сложный аккорд на гладкой поверхности письменного стола. — То, что я не желаю присутствия на территории монастыря посторонних, не значит, что виновный избежит наказания. Понимаешь, я видел его лицо. — Я тоже видел, совсем недавно, ну и что?! Мы будем ходить по городу, по всем городам и деревням и заглядывать людям в лицо, пока не найдем… — Не понадобится. Я его хорошо знаю. Дыдух глубоко втянул воздух, так глубоко, насколько смог. Почти до колен. Посмотрел на настоятеля выжидательно. — Сначала ты, — сказал настоятель. — Расскажи мне эту историю. Расскажи, почему ты здесь оказался вооруженный, что ты хотел сделать? Всё мне расскажи. Дыдух пытался справиться с возмущением. Иосиф Мария очень высоко ценил настоятеля. Еще во времена его монашества этот священник был для него образцом и светочем. А затем надеждой, когда мир разлетелся вдребезги. Но он ничего не может сказать. Лояльность по отношению к клиенту в его профессии превыше всего. А для него самого превыше всего честь. — Простите, отец, я не могу этого открыть. Настоятель покачался какое-то время на стуле. Перестал барабанить. Наконец посмотрел на Дыдуха ясными глазами. Передвинул стул на середину кельи и сказал мягко: — Тогда иди сюда и исповедуйся. Тебе ведь это нужно, правда? — Очень нужно. * * * Когда они выезжали из Кракова, рассвет уже занимался вовсю. В маленькую деревеньку — цель их поездки — было около получаса пути. В эту пору шоссе пустовало, и «субару» Дыдуха мчалась намного быстрей, чем дозволяли правила. Каждое нажатие на педаль газа причиняло Дыдуху боль, поэтому он старался сбавлять скорость как можно реже. Настоятель сидел рядом и, казалось, полностью отключился. Он не шелохнулся с той минуты, как сел; Дыдух был уверен, что монах даже не моргает, только широко открытыми глазами глядит на дорогу. Необязательно на ту, на которой они находились. Двое доминиканцев — оба завидного роста — на заднем сиденье также не подавали признаков жизни. Сжав губы, они думали о чем-то своем или молились. Настоятель выбрал их, поскольку они славились физической силой, их чаще, чем других братьев, можно было встретить в тренажерном зале. Оба, кроме того, были сторонниками жесткого курса на моральное обновление, который в монастыре символизировал отец Адам. Если бы они знали, что едут с его сыном, подумал Дыдух, разверзлись бы хляби небесные и навечно погребли их в сырости. Он наклонялся к зеркальцу заднего вида, чтобы рассмотреть, есть ли у кого-нибудь из них татуировка на шее, но ничего подобного не заметил. — Помните, братья, — наконец заговорил настоятель, — месть не является нашей целью. Месть — чувство неблагодатное. Не нам вершить суд. Ответом сзади была тишина, а Дыдух задал себе мысленно вопрос, вызвавший у него улыбку. Неужели убийство доминиканца не повлечет за собой столь же трагических последствий для преступника, как для иного — убийство копа? Ему не нравилось, что настоятель выбрал не лучшее из решений. Он сейчас едет, чтобы схватить по-настоящему опасного, чрезвычайно ловкого типа — хотя гораздо охотнее пригласил бы для этой цели антитеррористическую группу, — с настоятелем конвента, человеком святым, но немолодым, и двумя детинами, которые, вступив в орден, решили, что будут просто выполнять разные поручения, и даже не приняли рукоположение в сан. Он ничего не знает о них кроме того, что они обожали его отца и сделают все, чтобы виновный был наказан. И к ним в придачу он сам, смертельно усталый, бесхозный хромоногий пес. Доминиканские командос, лучше не придумаешь. Когда детектив рассмеялся, настоятель взглянул на него с удивлением. Поэтому он подавил смех и извинился. Они снова мчались в молчании. Дыдух уже немного пришел в себя. Шок, вызванный смертью отца и событиями в монастыре, прошел, сменившись отупением. Ведь для него этот человек умер много лет назад. И теперь он не понимал, как мог пойти в монастырь, чтобы его убить. Неужели он и в самом деле сумел бы это сделать? Минутная невменяемость. Странный и точный диагноз. Исповедь-рассказ действительно была очищающей. Она не принесла ему бодрости, в которой он нуждался, а лишь вялость засыпающего человека, для которого сон — единственное время покоя. Вероятно, он да