— В Зеньков! — загудели люди, и этот гул болью отозвался в казацкой голове. Не в битве свалили, а в предательстве. — Там запрут в погреба! Как же! Непременно!
— И в кандалы!
Мазепинцы разрывали толпу на куски, гнали вслед за солдатами.
Над Веприком небо закрывалось дымом. Петрусь поворачивал голову, но ничего не видел, не различал валов, где ещё вчера стоял за волю и правду.
Часть четвёртая
1
Петруся подкосились ноги: это же сотник Онисько сплёвывает тягучую слюну, вытаращив глаза. Он растолстел, глаза поблекли, широкое лицо распухло — много горелки выпил верный Мазепин слуга. Однако на нём дорогой жупан и дорогое оружие. Он у хозяина в большом почёте.
— Ещё не все передохли? — лениво сказал Онисько. — Га! Нам погреба нужны! Добра бы вам не было!
— Ещё живы! — отрезал Петрусь.
Он желал когда-то встречи с Ониськом, да не такой.
Онисько тоже узнал Петруся. Побледнел. Выхватил саблю и выругался:
— В Веприке пойман, гультяйская морда?
Ониськов ужас так же быстро развеялся, как и появился. Он уже ничего не боится на этом свете. Однако не хватило духу ударить узника даже нагайкою, хотя она тоже при нём.
Галя также всё это видела. К счастью, Онисько не узнал девушку в женской толпе. На весь погреб — один фонарь. Ещё один принёс с собой Онисько и поставил у входа.
— Крепкие стены... Зеньковские купцы знали, чего хотят...
Как только мазепинец отошёл, повторяя эти слова и присматриваясь к прочим узникам, — явно приплёлся из-за Яценка, не раскаялся ли тот, не поведает ли сегодня, где же скарб? — Петрусь прошептал Гале:
— Удирать надо.
Онисько с минуту простоял возле Яценка. Тот лежал словно покойник, с заострённым побелевшим носом. Сотник затопал сапогами но каменным ступеням, снова закрывая нос рукою и сплёвывая прямо на людей.
— Петрусь, — не могла оторвать Галя взгляда от страшного гостя. — У него же Степанова сабля.
Петрусь молчал.
Смерть казаку не страшна. Но враг снял оружие с убитого в Веприке Степана... Подарок деда Свирида.
Уже две недели мучаются в погребах веприкские пленные — и казаки, и хлопы, и женщины, и дети. Отощавших людей принуждают чистить конюшни, поить коней, рубить дрова. От голода и холода некоторым всё безразлично. Кое-кто и не поднимается по утрам. Особенно среди тех, у кого место возле печки. Раненые умирают ежедневно. Мертвецы лежат во дворе, пока пожилые мазепинцы не бросят на сани лязгающие, словно дровишки, обмёрзлые трупы. Детвора спрашивает, скоро ли домой, а матери — в плач. Куда податься? Если бы и выпустили — так всё в родном дворе сгорело.
Журбенко опасался, как бы общее безразличие не одолело и его или Галю, — тогда никак уже не вырваться из ада. В кандалы, правда, никого не заковывали — где набрать железа на всю Украину? — но удрать было нельзя. Мазепинцы не распинались на службе, однако город заполнен чужаками. Где-то рядом сам король... Если бы и вырвался кто за высокую стену, что окружает двор, — куда дальше?
Петрусь просился на работу, надеясь отыскать в ограде щель. За стеною увидел глубокий овраг. В таком месте обязательно есть подземный ход. Начинается он где-то здесь, а выходит на поверхность уже на воле. Зеньковские купцы — люди предусмотрительные. Петрусь вслушивался в разговоры мазепинцев, подбивал на то и Галю — да всё впустую.
Как-то его внимание привлёк полуживой, обросший бородою человек. Наверно, зеньковец. Из тех, которые не пускали к себе «гостей». Женщины подносили несчастному еду — раз в день мазепинцы втаскивают в погреб чёрный пузатый котёл с жиденькой юшкой, кое-какую поживу доставляют люди, кто выходит на работу, — человек причащался к еде, чтобы не умереть. Когда же Петрусь проходил мимо него, он следил потухшими полузакрытыми глазами. Однажды прошептал:
— Не узнаешь, Петро?
Только и осталось от прежнего, что голос. Но то был Яценко. Он взмахнул тёмными, словно бедняковы подошвы, ладонями, приглушил парубков крик. Щёки у него провалились, чёрные. В тёмных когда-то волосах много белой паутины. Плечи сузились вдвое, грудь усохла. Наверно, по всему телу обвисла кожа, как обвисает она на тёмных руках.