Я шла в училище в отличном (с чего бы это?) настроении и с таким чувством (уже вовсе ни с чего!), что сегодня все у меня будет спокойно, хорошо и радостно.
Что и говорить, нет во мне того, чем с таким избытком наделена Е. Д. Рассказ о любом мало-мальски значительном событии она неизменно начинает словами: «Я как чувствовала…» Она предчувствует все: возможный конфликт в группе, экстренный вызов к Б. Ф., нежданный приезд дотошной комиссии, гонконгский грипп, дождь, ветер, самум, смерч…
Между прочим, напрасно я острю, было бы гораздо уместней поиронизировать над самой собой.
Итак, в самом безмятежном расположении духа, я вошла в умывалку, и первая, кого я увидела, — Аля. Заметив меня, она поспешно отвернула голову и, кося на меня глазом, застыла в такой позиции. Я подошла, легонько повернула ее к себе и увидела у нее на виске большой, сползающий на щеку, синяк. Мне так и не удалось ничего добиться. Она упорно смотрела в пол.
И тут я увидела Тамару. Она кралась к двери, прячась за девчонок. Я подозвала ее к себе и велела показать руку, которую она зачем-то завела за спину. Рукав был засучен до локтя. Рука сильно распухла.
— Как это случилось, Тома?
— Как-как, — ворчливо сказала она. — С койки свалилась, вот как! А что такого особенного? — И тут же перешла в наступление. — Вы что, хотите, чтобы я на зарядку опоздала!.. — И, не дав мне больше вымолвить ни слова, выбежала в коридор, где еще и не начинали строиться.
Через несколько секунд она просунула в дверь голову.
— Алька, до вечера, что ли, копаться будешь?..
Для меня было ясно: ночью что-то произошло, и Тамара боится, как бы Аля не проговорилась. Могла бы не тревожиться: Тамариного гнева Аля опасается куда больше, чем моей настойчивости.
Это сочетание — Тамара — Аля — беспокоит меня давно. Кое-что я пыталась предпринять, результат пока нулевой. Самое простое (и самое бездарное), что я могла бы, — это расселить их по разным углам спальни. Но они сами и все, хоть сколько-нибудь наблюдательные, увидели бы в этом мою беспомощность. И были бы правы. Но главное — это ничего не дало бы.
О ночном происшествии девочки, по-видимому, ничего толком не знают. Иначе я хоть что-нибудь уловила бы.
— А у нас, Ирина Николаевна, лунатики объявились, — со смехом сказала Жанна. — С кроватей грохаются, шишки себе набивают.
Вот и все, что я услышала.
Последней из спальни выходит Венера. На лице непонятное мне выражение, то ли торжества, то ли злорадства, и относится оно явно ко мне.
— Ты мне хочешь что-то сказать? — спрашиваю я.
— Хочу, — говорит она. И произносит нечто дерзкое по тону и несуразное по существу. И я вдруг, неизвестно почему, проникаюсь уверенностью, что она имеет самое прямое отношение к тому, что произошло ночью. И еще. Если я когда-нибудь докопаюсь до истины, то уж никак не с ее помощью.
Девочки давно уже построились и ушли. Я продолжаю думать. Если Алин синяк я еще как-нибудь могу расшифровать, то что случилось с Тамарой — у меня даже предположений нет. Ее ведь чуть тронь, она тут же летит жаловаться, не постесняется и к самому Б. Ф. Что же на этот раз? Ей досталось, а она молчит?
Что до Али, то скорее всего она чем-то (разумеется, нечаянно) досадила Томе, та в подобных случаях живо пускает в ход кулаки. Разумеется, если не ожидает отпора. Тогда она мгновенно скисает и просит пардону. Но какой уж отпор от безгласной Али!
В этих размышлениях и, само собой, в обычной моей работе и проходит половина того дня, от которого я неизвестно почему ожидала одной только чистой радости.
В назначенный час они приходят в классную комнату — «самоподготовку» по-здешнему.
Я обнаружила в себе одну странную особенность: стоит мне войти в спальню, или в столовую, или, вот как сейчас, в комнату, где они готовят уроки, я, еще не успев их как следует оглядеть, сразу чувствую: кого-то недостает. Вот и сегодня. Кого же?
— Венеры, — говорит Ольга-командир.
Я не успеваю ничего спросить, когда слышу хихиканье.
— А она в Каменске.
Если Чехов прав и полнее всего человек обнаруживает себя в смехе, то смех Тамары выражает ее вполне. Смех у нее грубый, резкий, отрывистый. Или такое вот хихиканье, когда она словно давится.
И почему ей вздумалось острить насчет Каменска?
Каменск — такое же училище, как наше — закрытое, для девочек. Надо сказать, Каменска у нас боятся. Дело в том, что существует такая практика: в особых случаях — чаще всего, когда почему-нибудь не удается справиться, — воспитанницу переводят из одного училища в другое. Достигается ли этим что-нибудь, не знаю. При мне от нас никого не переводили. А вот у нас была одна девушка из Каменска, нервная, фантазерка. Может быть, от нее и пошли эти слухи? В Каменске, мол, девчонки не вылезают из штрафной, их морят голодом, даже бьют. Кое-кому из наших воспитателей случалось там бывать. Примерно то же, что у нас. В чем-то мы сильней, в чем-то они. Но легенда держится стойко. Вот у нас училище так училище, а Каменск — тьфу! Своеобразный патриотизм?