— Зачем? — усмехнулась Венера. — А ни за чем, вот зачем.
— Она добрая, — сказал кто-то без насмешки. — Она нас пожалела.
— Плевать я на вас хотела, — отрезала Венера, продолжая смотреть на меня.
— Ну что ж, — сказала я. — Пусть так.
И опять это было не то, что следовало сказать. Но — то́, что я подумала. Пусть так, подумала я, большего я от тебя все равно не добьюсь. И добиваться не буду. Возможно, это доставило бы тебе нравственное удовлетворение: тебя расспрашивают, допытываются, уговаривают. Ты стоишь насмерть. Нет, этого ты не получишь. Ни за чем? Пожалуйста, пусть так.
Остается изложить, что последовало за этим признанием. Коротко, без эмоций, хотя эмоций было навалом. Только для того, чтобы закрыть тему.
Итак. Приказ по училищу: снижение отметки по поведению. В результате группа с достойного и твердого второго места перекочевала на предпоследнее.
Совет командиров. Каждый командир, прикинув к себе наше чепэ, с чувством собственного превосходства изложил, как бы поступил он сам, очутись на месте нашей Оли. Оля только ежилась.
И наконец — два воскресенья без танцев.
А сейчас — Майка.
До сих пор я упоминала о ней только вскользь. Как, кстати, и о многих других, хотя среди них не найдется ни одной, которая не стоила бы если не исследования (на это я не тяну), то хотя бы размышления. Каждая — проблема, каждая — судьба. И Майка в этом смысле не меньше любой другой заслуживает пристального глубокого внимания. При всей ее вздорности и суетности, при мелочности характера, убожестве помыслов и стремлений. Мне жаль мою бедную Майку, но что поделаешь, она такая. Могла ли она быть другой? Вопрос праздный. И все-таки, если представить себе ее семью, двор, в котором она выросла, улицу, которая тянула ее неудержимо, подвал, в котором собиралась честна́я компания (все это я воспроизвожу по документам в ее папке, по письмам ее матери, по собственным Майкиным беспечным признаниям), то нет, не могла бы. Чтобы противостоять всему этому, ей следовало бы быть иной. Но она — Майка.
Какой она станет, прожив здесь, у нас, свои полтора года? Тут я зажмуриваюсь. Я не могу, не позволяю себе ответить. Я жажду утешения и надежды и поэтому старательно вспоминаю своих бывших воспитанниц, о которых думала с такой же тоской и тревогой, и говорю себе: держатся же, держатся! Так, может, и Майка?!
Отец у Майки горький, горчайший пьяница. И затеплилась ее жизнь тоже, возможно, в пьяную минуту. И не стакан ли водки, выпитый в ту давнюю злосчастную ночь, и сделал Майку такой, какой мы ее получили — с ее слабой памятью, с неумением сосредоточиться, с неспособностью воспринимать знания; на самой грани между нормой и ненормой, которую не всегда в состоянии определить и опытный врач-психиатр.
А теперь попробую описать ее такой, какой вижу вот уже около двух месяцев.
Маленькая, тощенькая, плоская, как мальчишка. Если скользнуть по ней быстрым взглядом, особенно не всматриваясь, ей не дашь больше четырнадцати. На самом деле — почти семнадцать. Личико — словно прошлась по нему сверху вниз тяжелая ладонь и все прижала, смазала, сделала невыразительным. Глаз не уловишь — вверх, вниз, вбок, куда угодно, только не на тебя. Цвет лица серый, точнее грязноватый. Даже после бани. Я говорила о ней с Марией Дмитриевной. Да, есть некоторые отклонения, сказалась беспорядочная жизнь, но в общем выполнять режим, работать, учиться — в силах. Работает Майка кое-как, учится и того хуже. Все, что она делает, делает плохо. Девчонки ее постоянно шпыняют, потом машут рукой и делают сами. Подругами Майка не обзавелась. Она крутится то возле одной, то возле другой, и всегда — около новеньких. Ее часто гонят, она не обижается. Одна прогонит, пристанет к другой. Такова Майка. И как ее ни жалеешь, еще больше, кажется, жалеешь ее мать. Малограмотные письма ее говорят о слабости и доброте. В Майкиных письмах беспорядочно перемешаны жалобы, упреки, требования, даже угрозы. Иногда я прошу ее переписать письмо.
— Подумай о маме. Ну за что ты ее так обижаешь?
— А чего об ней думать! Хотите знать — это все она! Ходила-ходила к той халде-инспекторше, а то разве меня бы сюда загнали…
Я не слушаю, все это я давно уже слыхала. И не спорю — бесполезно. Я приказываю. Она садится и переписывает. С ней ласково нельзя, она принимает это за твою слабость и мгновенно наглеет. Я с ней ровна и холодновата. Для меня это не составляет труда: горячих чувств я к Майке не испытываю. Жалость чувство не пылкое.
Позавчера утром меня вызвал Б. Ф. Я быстренько перебрала последние события. Явных прегрешений не было. Он предложил мне сесть. Я насторожилась. Обычно он рассиживаться не дает. Иной раз даже сам встанет, чтобы ты не вздумала усесться без приглашения. Задаст вопрос, выслушает ответ. И ступай себе. Он перебирал бумаги в какой-то папке и молчал с минуту. Не так уж мало, когда ты неспокойна. Наконец вымолвил: